Роман Литван. МЕЖДУ БОЛЬЮ И ВЕРОЙ
(Роман. М.: Издательство «Книга», 1989)
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
А.Н.Апухтин
Она никогда не притворялась, и это был большой дар,
потому что я долгое время общался с великой притворщицей,
а жизнь с настоящей притворщицей заставляет мужчину
мрачно смотреть на многие вещи, и он теряет желание
разделять с женщиной что-либо и даже начинает лелеять
мечту об одиночестве.
Эрнест Хемингуэй. «Лев мисс Мэри»
Глава первая
Юра был очень красив, я любовалась им. Он весело всматривался в приятеля, и мое присутствие веселило его. Мы оба действовали на него как сильное возбуждающее средство. Я его понимала. Он привык жить затворником, а тут давнишний с институтских времен приятель пришел к нему домой и попал к нам в гости, и Алексей, и я, и необычность ситуации радостно волновали нервы. Юра и так постоянно жил на пределе, в порыве. Пассивное спокойствие, затаиться и выждать было чуждо ему. Это при том, что он был йог и не пил ни чая, ни кофе, ни спиртного. Я с трудом могла вообразить себе, какой он был комок нервов в прежние времена, когда он вел нормальный образ жизни.
Я была такая же безрассудная и нерасчетливая. Он сказал однажды, что именно за это полюбил меня, а я... Юра был очень дорогой для меня человек. Он и Вадим. Не было на свете такой вещи, которой я бы для них не сделала; мне было больно сознавать, что есть Вадим и есть Юра, — я бы хотела, чтобы он и он был один человек!..
А я... сама я была дрянная девчонка, просто дрянная, не заслуживающая уважения, и когда вспоминала обо всем, презирала и временами очень не любила себя. Не понимаю, за что они могут любить такую дрянную, внешне некрасивую, неумную, неинтересную девицу. В голове не укладывалось, как Юра полюбил меня и позволил приблизиться и быть с ним, я каждый день и час боялась, что он посмотрит трезвыми глазами, увидит обман свой, и все тут же кончится — мой кусочек счастья, тот маленький уголок мира и покоя, который я получала рядом с ним.
— Твое мнение все еще не изменилось... что между мужчиной и женщиной нет никакой разницы? — спросил Алексей со снисходительной полу-усмешкой.
Я встала, чтобы уйти, я уже слышала на кухне постукивание крышки о кастрюлю; но задержалась в дверях: я хотела знать, что ответит Юра.
— Да нет... Разница есть.
— Ну, это прогресс! Ты стал менять свое мнение.
— Есть. — Юра помолчал. Стучала крышка на кипящей кастрюле. — А может, это чисто условно... всего лишь кажется нам... Результат различного воспитания и исторически сложившихся представлений? Витюша, как ты считаешь?
— Я сейчас вернусь, а ты пока не говори без меня. Хорошо? Я тоже хочу слушать.
Он рассмеялся, и я услышала, уже повернув за угол коридорчика:
— Вот чисто женская логика! Ты ей задаешь вопрос, а она говорит: подождите минуту, я буду готова слушать вас. — Когда я возвратилась, он говорил: — Физиология, конечно, существенный момент. Но если бы только физиология, я бы сказал, что в принципе нет разницы... В принципе...
— А что тут считать принципом, а что поверхностным, внешним?
— Природой заложено у женщины стремление заботиться о ком-либо, о детях, о муже. В этом основа отличия ее поведения от мужского. Ее цель — создать семью. Поэтому она терпеливо ждет, надеется, верит там, где мужчина сто раз уже плюнул бы и ускакал, сломав голову, в сторону дальнюю. Кстати, твоя Лорка... то, что она портит тебе кровь, и будь я на твоем месте, больше одного дня я бы не стал терпеть, я ей говорил прямо этими словами, она явно торопит семью к краху. Ей посчастливилось, что у тебя такой характер.
— Ну, спасибо.
— Так вот это у нее чисто мужская черта.
— А она что говорила?
— Вопила!.. Два часа, по часам, держала меня на телефоне. Наверное, теперь я у нее в злейших врагах.
— Да нет, ничего.
— Во всяком случае, если у тебя было какое-то облегчение хоть на время, скажи мне спасибо. Она все равно ничего не поймет, но полезно, что она будет знать, что не все с ней согласны. Женщина по собственной воле не разрушает свое счастье, а она у тебя совсем как мужик...
— Я бы не сказал.
— Как ты терпишь... ну, ладно!.. Есть такой характер: из страха перед какой-то неприятностью в будущем — сам торопится эту неприятность приблизить, чтобы поскорее перешагнуть через нее. Неспособность ждать, потому что ожидание страдания хуже самого страдания. Но может быть, главное в таком поведении то, что он не хочет ждать, чтобы крах свершился помимо его воли — по воле другого человека — вне зависимости от его планов и в такое время, выбор которого тоже не зависит от него. Если мы здесь имеем в виду личное счастье человека, боязнь, что когда-нибудь в будущем он будет отвергнут, брошен, получается парадокс — человек переживает крах, но не когда-нибудь, а сию минуту.
Мне кажется, это больше мужская черта, чем женская: женщина цепляется за счастье, надеется, ей надо иметь семью, это ее цель. Она будет цепляться и верить, а мужчина сам себе приблизит то, чего более всего страшится. Зато для женщины важнее, чем для мужчины, момент чужой воли. Она обычно влюбляется в того, кому она безразлична. В ответ на постоянное и надежное чувство женщина чаще всего реагирует неприятием вплоть до отвращения. Для того чтобы увлечься, а тем более обрести глубокое чувство, ей нужна неуверенность, игра на нервах, момент чужой воли, принимающей решение, потому что если это решение зависит исключительно от нее самой, оно часто оказывается отрицательным. Чем больше неопределенность в отношении к ней мужчины, который ей все-таки чем-то, конечно, понравился, и чем более эта неопределенность склоняет чашу весов не в ее пользу — решение, принимаемое его волей — тем сильнее ее влечет к нему, тем меньше она может рассуждать, сомневаться в его достоинствах и в своем чувстве к нему. Те шестерни и колесики, которые у каждого человека в глубине души должны зацепиться своими зубчиками, чтобы привести в движение весь механизм чувства, желания, обожествления и чего там еще должно случаться при таких обстоятельствах — эти шестерни и колесики ее души зацепляются, происходит волшебное превращение, и она, естественно, с муками и страданиями из-за неуверенности в его чувствах к ней, начинает стремиться к нему, на время в ней остается лишь одно страстное, непреодолимое желание — видеть его, быть с ним, главное знать, что он принадлежит ей.
Мужики в этом плане самостоятельнее, плевать им на чужую волю. Понравилось, влечет его — идет; не хочет — не идет. У мужика другое: собачье чувство, когда возникает страстное желание схватить кость не потому, что она тебе нужна, а всего лишь потому, что кто-то утягивает ее у тебя из-под носа. Это глубоко в натуре человека. Он безотчетно может, в момент утягивания кости, уверенно и искренне влюбиться в женщину, на минуточку потеряв способность видеть и здраво рассуждать и забыв о том, что она совсем ему не по душе и не по сердцу и не по уму и что еще вчера он был не только к ней равнодушен, но она казалась ему противной внешне, а ее тяжелый характер и чуждый ему взгляд на вещи устрашали его. Вот какие чудеса творит над нами собачье чувство.
— Сэр, из ваших слов следует, — произнес Алексей, — что женщина влюбляется только в мужчину, который плевать на нее хотел. А на того, кому она не безразлична, она сама плюет? Момент чужой воли — это хорошо. Снимаю шляпу. Но... Извините. — Они посмотрели друг другу в глаза, и оба покатились со смеху. Два взрослые, сорокапятилетние мужика сидели передо мной и хохотали ни о чем. И я заразилась их весельем, тут же заразилась и смеялась с ними ни о чем. Алексей сказал, посерьезнев: — Но хитрость-то в том, что момент чужой воли срабатывает одинаково и у мужчин, и у женщин. По существу, твое утягивание кости и есть тот самый твой момент чужой воли...
— Ты не уловил разницу. Мужчина, если его влечет, стремится к ней, даже если и она стремится к нему...
— Ясно, ясно. Я хочу сказать, что если принять твой тезис, получается, что женщины самостоятельней и независимей в выборе, То есть зависимы наоборот: им противопоказано одобрение избранника... будущего избранника. На самом деле, и у мужчин может быть такая черта. Если есть неопределенность, человек сильнее загорается, и подгоняется упомянутой неопределенностью. Он тогда не рассуждает. Какая разница, мужчина или женщина? Только получив то, чего хочет, он или она — одинаково — когда все наладится, опасности нет, все прочно, тогда они на спокое начинают думать. Появляется время думать, у мужиков точно так же: после того, как все сделается надежным, физиология тянет взбрыкнуть... И парадокс краха... побыстрей перейти через крах, чтобы не мучиться, не ждать — от характера зависит человека. У женщин тоже так же бывает.
— Так ты чего, Лешка, сам теперь утверждаешь, что между мужчиной и женщиной нет разницы?
— Я не совсем еще дурак. Ты залез в отношения полов: кого и когда влечет; потом — кто сам приближает свой крах... Я думаю, что разница именно в том, что мужчина — мужчина, а не женщина; а женщина — женщина. И нечего мудрить, сэр, запутывать сюда характер. Разница — в физиологии, а физиология уже дальше командует, как кто воспринимает и как реагирует. От этого и характер. У женщин он жуть — бр-р!.. У мужиков тоже бывает, но по-другому. Работу свою хотя бы вспомни, и все поймешь.
— Не знаю, — сказал Юра с улыбкой. — Все-таки ты не прав, Лешка. Детские представления, что женщина — особое существо, не такое, как мужчина, неверно. Таинственное существо... Ха-ха. Мы в молодости, по неведению, заблуждались. Я с тобой не согласен: физиология ни при чем — она различная, но она не делает природу мироощущений, поведения людей различной. Можно только по внешним проявлениям характера уловить разницу... конечно, по принципиальным, важным проявлениям. Я тебе сказал: первое — мужики в большей степени способны рвать, не терпеть, не ждать и приблизить свою беду по собственной воле... второе — женщины более терпеливы и цепки, но в то же время строптивы, подвержены духу противоречия, нелогичны и неразумны. Но все это не в работе, не во всей остальной жизни, а только в любовных отношениях, или в прочей сфере человеческих взаимоотношений, в той тонкой субстанции привязанностей и антипатий, которую ты соизволил обозвать отношениями полов... Но вот что эти различия? природа это? или это так потому, что условия жизни и воспитания, начиная еще с мальчиков и девочек, различны? Я не знаю.
— Ну, если ты не знаешь… — Алексей качнул головой снизу вверх и раздвинул руки.
— Ехидничаешь, — сказал Юра. — Витюша, обедать будем?
— Конечно. — Они посмотрели на меня, и я почувствовала, как щеки мои стали горячими.
— Вика тоже занимается йогой? — спросил Алексей.
— Ехидничаешь, ехидничаешь, — сказал Юра. — Все равно накормим? А то Лешка Зверев обжора — он возьмет и нас сожрет.
Мы улыбались и смотрели друг на друга.
— А как же? — ответила я Алексею, быстро встала и, неловко проходя через дверь, стукнулась о косяк правым плечом. Я подумала, от такого удара будет сильный синяк, большой и черный.
Я налила себе тарелку фасолевого супа, начала есть, не замечая вкуса: мое внимание целиком было занято Юрой и Алексеем, мне казалось, им не вкусно. Они продолжали говорить, впрочем, ели с аппетитом. На секунду у меня мелькнула мысль, они торопятся проглотить, потому что суп не нравится им.
Глазами я встретилась с Алексеем, он печально улыбался, это было постоянное его выражение. Видимо, он был из тех людей, которые больше молчат, чем говорят, это не значит, что слушают, зачастую они просто погружены в себя.
Я отвела мой взгляд в сторону, сделалось не по себе, и положив ложку на стол, рванулась к плите, где у меня варилась картошка. Я выключила газ, обмотала тряпкой кастрюлю и вылила воду в раковину. Потом мне понадобилось опять зажечь огонь, я сняла крышку с кастрюли и поставила картофель подсушиться.
Я всегда знала, глаза в глаза, и даже самой себе в зеркало в глаза — это совсем не то, что смотреть на любой другой предмет. Сжимается внутри, какая-то неловкость, а если себе — страшно, жутко иногда, как сумасшествие, и побыстрее хочется отделаться от пытки. Я прислушалась к голосу Юры, он интересно говорил, как всегда, мне стало спокойно при звуке его голоса, я отключалась от всех мыслей, когда слушала его, завороженная и счастливая. Я слушала, что говорит Юра, и я смогла выбраться из смущения, я даже смогла посмотреть в лицо Алексею без напряжения и дрожи, а он опять смотрел вниз, в стол, грузный и лысеватый, и безразличный, какой-то совсем не такой, как Юра.
— Мне не надо много, не надо. Хватит, — сказал он, когда я накладывала мясо и картошку.
— Да брось ты, — сказал Юра. — Ешь, поправляйся.
— Куда еще? Я вон и так.
— Ничего, ничего. Ты важный и солидный. И тебя все любят. А мы, — сказал Юра, — тощие, как скелеты, не в коней корм. Конечно, говорит Томас Манн, надо быть глупцом, чтобы выступать столь осанисто, но зато таких людей любят, а значит, они достойны любви. Ты уж извини, не уважаю я солидных.
— Валяй, не извиняйся.
— Ты, конечно, приятное исключение. А все-таки — железный закон: когда я серьезен по-настоящему, мне некогда делать серьезный вид. Когда человек по-настоящему занят большой мыслью, делом, ему некогда следить за тем, как он выглядит со стороны.
— Максималист, — сказал Алексей. Он рассмеялся. Все время, пока Юра говорил, интонацией голоса и мимикой лица показывая, что насмехается над своими же словами, мы все улыбались. — Максималист. Йог и вегетарианец, — мстительно сказал Алексей. — А мясо ешь? Хорош вегетарианец. Мясо, кажется, неподдельное... и очень вкусное.
Я пожала плечами и глупо хихикнула. Я была ему очень благодарна.
— Иногда ем, — сказал Юра, грустно вздохнув.
— Какой же ты йог?
— Вика виновата. Разврат. Ты, старик, не знаешь, что значит женщина...
— Где нам?..
— Настоящая любящая женщина. И если она к тому же еще только что из детского садика... Да, — встрепенулся он, — могу представить тебе: комсомолка Вика. У тебя жена когда была в комсомоле? А моя жена — комсомолка!.. И когда вот такая маленькая девочка попадает в хозяйки, а темперамент у нее по-детски неконтролируемый сознанием... Получается разврат. И мясо, и пустая потеря времени, и...
— У меня на работе, — сказал Алексей, — одна старуха в шестьдесят лет замужем за парнем, которому еще нет сорока. Он не москвич, она где-то в командировке подцепила его. Это сейчас ему под сорок, а когда они поженились, ей было, наверное, лет пятьдесят пять, а ему тридцать четыре—тридцать три, вот так... Ты бы мог жениться на шестидесятилетней?
— А что? В каком-то отношении, может быть, здесь есть свои плюсы. Самое ценное — время — экономится. Подвижная старушка?
— Чрезвычайно, — сказал Алексей.
Они сидели, весело улыбающиеся, а мне было не весело. За одну секунду Юра нанес мне две обиды, и то, что он даже не заметил, не понял, было третьей обидой. Вся радость померкла. Я понимала, что он, может быть, не виноват, что он вошел в роль и нанес мне обиды непреднамеренно. Но он задел по больному месту. Он говорил обо мне, как о маленькой, а его намек на пустую потерю времени сразу после того, как упомянул о темпераменте, был ужасен, он был понятен нам обоим, мы не раз уже говорили в прошлом, и ссорились, и портили друг другу кровь.
«Получается пустая потеря времени», я больше ничего уже не слышала. Для него все, что вырывало его из одиночества, было пустой потерей времени! Я хотела заплакать и спрятаться куда-нибудь от них.
Я сжала рот, зажалась, чтобы не выдать своего состояния. Я еле сдерживала слезы.
— А ты что сегодня читаешь? — спросил Алексей.
— Полонского. Жил и творил сто лет назад. Раньше даже. Прекрасный, оказывается, поэт, я его открыл для себя. Кстати, это к нашему с тобой разговору о прошлых и нынешних временах… Секублит!.. Призывники-ударники в литературу!.. — неожиданно произнес Юра серьезно, без улыбки. — Секублит!..
— Это что значит? — с усмешкою спросил Алексей.
— Или, например, такой лозунг на строительном бараке. Мосжилстроевским стройкам — рабочую инициативу! Какое сердце поэта не вздрогнет при этом звуко- и смыслосочетании!.. Что это такое? Я этого не понимаю!..
Секублит — секция улучшения быта литераторов. Она вместе с призывниками-ударниками помянута в довоенной Литературной энциклопедии. Том издан в 1932 году. Но лозунг сегодняшний. Каков уровень? Призывники-ударники в литературу.
Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я читал их, а не подлинных? Настоящих... Я хочу стоять на плечах гигантов. Сейчас прочту вам. «Мы, как карлики, стоящие на плечах гигантов; если мы можем видеть дальше и больше, чем они, то это не потому, что наше зрение острее или что мы выше их, но потому, что мы вознеслись благодаря их гигантским размерам». Французский поэт и философ Бернар Сильвестр написал в XII веке!.. Ньютон повторил почти слово в слово. «Если я увидел больше других, то только потому, что я стоял на плечах гигантов».
— Хорошо, — сказал Алексей.
— Сад моей мечты не в мосжилстроевских стройках. Бр-р, как жутко произносить. Вот такая и литература. Все задавлено. Все отринуто, или притянуто за уши. Искусственно, насильно притянуто, исковеркано, изничтожено. Какие-то промышленные объекты, медицинские теории, военные кампании стали героями книг. Но содержание искусства — человек, его душа, настроения, боль и радость, желания и запреты, малейшие нюансы шевелений душевных — вот это самое ценное и интересное.
Во все времена честный человек был в одиночестве, в отчуждении, он всегда был в проигрыше. Требовалось огромное мужество, самоотвержение и вообще другой взгляд на жизнь и цель жизни, чтобы идти своим путем. Мы говорим, что сейчас особое, черствое, жестокое время, чтобы оправдать себя... для самообмана. Время всегда было одинаковое. И люди всегда были такие и этакие, смотря по тому, нутро у кого какое. Кто лезет в чиновники? Вверх по лестнице кто лезет? А кто уходит в сторону и его на аркане — не то что вверх — к лестнице близко не подтащишь? Лев Толстой записал в дневнике. «Нельзя выдумать для жестоких поступков более выгодных условий, как то сцепление чиновников, которое существует в государстве». Вот святые слова. И есть, и сейчас есть, люди, которые видят эти условия, без тошноты не могут видеть и, сломив голову, бегут прочь. Куда угодно, кем угодно, на какую угодно зарплату — прочь от малейшего намека на жестокость, от сопричастности к жестокости, от той выгоды, которой сопутствует жестокость.
— Ну, ты философ, Юрка.
— Я не философ, я писатель. Хотя философия жизни меня интересует, но опять же не как философа, а как писателя. Характеры, их столкновения, малейшие, самые незначительные движения человеческой души — вот что волнует меня в первую очередь. Впечатление; настроение; запахи, звуки, зрительная информация — это для меня главное. И страдания человеческие тоже, и это нельзя считать жестокостью. «Кажется странным и безнравственным, — это все великий Лев Николаевич, — что писатель, художник, видя страдания людей, не столько сострадает, сколько наблюдает, чтобы воспроизвести эти страдания. А это не безнравственно. Страдание одного лица есть ничтожное дело в сравнении с тем духовным, если оно благое, воздействием, которое произведет художественное произведение».
— Чего-то я не пойму, — лениво произнес Алексей. — Не пойму, чего ты хочешь доказать.
— А ничего я не хочу доказать. Ничего я не доказываю. Да и бесполезно. Твердолобые чинуши, вроде тебя, все едино не станут загружать мозги бесполезной чепухой дольше, чем от вдоха до выдоха, у них другие интересы. Я просто говорю, что во времена Полонского были те же люди вокруг него, каких мы часто и теперь видим, и я наблюдаю, как люди с завистью воспринимают — с злой завистью — чужие зарплаты, должности, предметы быта. Мне все это — и знаменитости всякие — было всегда до феньки.
Но я надеюсь, теплится надежда...
В толпе дорог найду мою тропу,
Не уподоблюсь сытому невежде,
Поэту-вору, обывателю, клопу
На теле человечества. Я вырвусь,
Я убегу к истокам Красоты.
В тоске и в радости тревожно вырастет
И зацветет мой сад мечты!
Все-таки прочел, оно давно у меня вертится, — почти с досадою сказал Юра и смущенно улыбнулся. Он указательным пальцем показал на Алексея. — Оно есть у тебя.
— Было что-то такое когда-то...
— Да уж лет семнадцать назад. — «Ого!» подумала я. — Трудно, конечно, ждать от близких знакомых, чтобы они всерьез тебя принимали и наизусть помнили твои стихи. Они тебя знают, как облупленного. Известно, мы живем среди посредственностей, таланты, выдающиеся гении — это где-то там, далеко, в другой компании, или в другую эпоху.
— Ну, а что тебе не до феньки? Что тебя интересует? — спросил Алексей.
Юра посмотрел на него и мгновенно ответил:
— Смысл жизни. Жизнь и смерть. Художественная литература. Страх смерти, как стимул поисков настоящей цели в жизни. Не выгода себе, не благоустройство личное, а именно настоящая цель ЖИЗНИ, всеобщей, единой, взаимосвязанной. Ты живешь, не задумываясь над смыслом и целью своего пути. Как травоядное. Как растение даже. Но ведь у тебя мозги. Зачем же ты их не используешь? Не надо, не возражай. Те мелочи, которые ты повседневно разрешаешь — разве это те Цель и Смысл, о которых следует задуматься? Известно, что человек, для которого выполняются все его желания, никогда ничего не создаст: ни музыку, ни в области литературы и живописи. Если б не было смерти, не было бы потребности искать и развиваться умственно, нравственно. Парадокс? В литературе, к сожалению, подмена, обман, увиливание от прямого ответа на вопрос вопросов, на самый страшный вопрос из одного слова: смерть. Если я умру, зачем все нужно? К чему жить? к чему стремиться? К могиле?.. Все этого боятся, только скрывают, но всем настолько страшна эта мысль, что мы приучились не думать, не помнить, иначе и дня не смогли бы прожить под прессом ужаса близкой смерти.
А ведь цепляемся — лишний год, месяц, каждый лишний день. Таковы уж наши инстинкты. Поэтому и существует род человеческий. Но каково недомыслие!.. Но прогресс человека и всей человеческой мысли тоже благодаря неразрешимости страшного вопроса. Я как приучился к серьезному чтению? С малолетства я искал в книгах ответ на мучившие меня вопросы. С жадностью вчитывался, вгрызался в десятки и сотни повествований. Сначала, в детстве и чуть позднее, я мог в своих поисках идти только увлекательной дорогой. Но годам к пятнадцати — а может, годом раньше — жажда знания погнала меня на трудные, серьезные, скучноватые, а порой и непроходимые дороги, поля, овраги и пастбища. И многие труднопроходимые дороги при серьезном отношении к ним, после затраты определенного усилия подарили мне увлекательное путешествие, радость познания и иногда счастье. И все же на самый трудный вопрос — смерть и смысл жизни — я не получал ответа. Были умалчивания, явная ложь, лицемерие. Правдивого ответа не было. Даже Лев Толстой в своих поисках, казалось, вот-вот еще самую капельку, такую маленькую, что только протянуть руку, раскрыть глаза пошире — и все тебе откроется, даже Лев Толстой в самый последний момент напускал туману. Его пугал правдивый и суровый ответ на этот неразрешимый вопрос вопросов. Отсюда его метания, богоискательство, самообманы и самообольщения. Даже он, великий из всех великих художников, в страхе перед бездной зажмурил глаза.
— Ты его, правда, так сильно любишь? — спросил Алексей. — Я его не люблю за его сухость и нравоучительство. Слишком у него все как-то размеренно... высушенно. Его поучения раздражают.
— Не знаю, меня не только не раздражает... Я его перечел всего. Всё! Это никакое не нравоучительство, это — мудрость, к которой он подвигался всю свою жизнь... За такой шедевр, как «Анна Каренина», жизнь можно отдать.
— Лихо ты распоряжаешься. И страдания отдельного человека тебе с твоим Толстым — ничто, в сравнении с какой-то эфемерной благостью. Жизнь — самое ценное, что есть... Помнишь Достоевского? Одна-единственная слезинка ребенка может пошатнуть всю гармонию мира.
— Я так же думаю. Но природа наша так устроена, что и то правда, и это правда. С разных сторон, прямо противоположные истины — истинны. Я тебе сейчас скажу одну вещь, я не знаю, смогу ли я так поступить, когда до дела дойдет. Но я хотел бы так поступить. Понимаешь? — Алексей покивал нетерпеливо. — Если бы в моих руках оказался единственный экземпляр «Анны Карениной» и для его сохранения человечеству, для будущего потомства нужно было мне погибнуть, то я хотел бы — хотел бы — погибнуть, но чтобы книга осталась. Это такой взлет, такое совершенство человеческой мысли, слова, образов. Прекрасная вершина в цепи человеческих свершений.
— Литература никогда ничего не добавляла и не могла улучшить в нашей жизни, ее роль ничтожна...
— Сиюминутно — да. Нельзя требовать какого-то ощутимого влияния. Но постепенно великая литература работает на общий прогресс человечества...
— Чепуха. Никому не нужно. Разве что для развлечения, времяпрепровождения...
— Ты не прав.
— А как ты тогда оцениваешь тот факт, что многие тяжкие преступники, убийцы — были любители художественного чтения?
— Ну, и что? При чем тут это? Мы говорим о ценностях общечеловеческих. О том, что совершенствуется, постепенно совершенствуется нравственность, дух всего человечества. А это меньшинство, ну, низменные отклонения меньшинства, каких-то выродков.
— Да нет. Не меньшинство.
— Вот мое тело. Руки, туловище, ноги. Здоровое тело. А вот больная клетка. Вот затесалась мертвая клетка. Здесь раковая клетка — тьфу-тьфу, не надо... Болячка какая-нибудь... Я ем. Я питаю весь свой организм. Всему мне это на пользу. Но при этом я кормлю и больные клетки тоже. Ну, и что? В целом я человеческое создание, носитель духовных ценностей, понятий, нравственных, благородных идеалов. Ты считаешь, мне не нужна пища? Ну, такая, может, не нужна. Нужно поголодать, чтобы убились вредные клетки. Но — духовная пища? Тело, организм это навоз, на котором произрастает дух. Так и общечеловеческие ценности — они нетленны, передаются от поколения поколению навечно, развиваются, совершенствуются, и каждое достижение мысли человеческой способствует этому. Художественная литература, если она настоящая, в первую очередь.
________________________________________________________
© Роман Литван 1989―2001 и 2004
Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей
и с обязательной ссылкой на автора.