Роман Литван

Роман Литван. МЕЖДУ БОЛЬЮ И ВЕРОЙ

(Роман. М.: Издательство «Книга», 1989)

Глава девятая

Вика пришла к нему через три дня, в субботу. У него были разложены бумаги на столе, он собирался сесть работать на весь вечер, может быть, до ночи. Как всегда, ему нужен был полный покой, без помех, без каких-либо посторонних раздражителей и отвлечений. Непосвященному человеку кажется, что творческая работа, если она интересна и доставляет удовольствие, она продвигается как бы сама собой, легко, без усилий, не вызывая никаких неприятных умственных или физических ощущений. Обывателю, воспитанному на неких общих представлениях, отрывочных, поверхностных фактах, случайных сведениях из жизни настоящих писателей или настоящих композиторов, живописцев, скульпторов, принимающему за чистую монету легковесные кинофильмы, фальшивые воспоминания и смешные анекдоты, обывателю невдомек, в каком тяжелейшем, каторжном труде проводят свое время эти баловни судьбы. Каким мучительным напряжением, полнейшим бессилием, отказом от хорошего самочувствия и здоровья они платят за свои создания. Расскажите ему, что Микеланджело по многолетнем завершении грандиозной фрески на куполе папского собора остался с искривленной шеей, он все будет думать, что и это было ему в удовольствие — легко и безболезненно. А от Бальзака с его титаническим трудом он отмахнется с пренебрежением, в уверенности, что тот всего-навсего посиживал в кресле, попивая великолепный кофе. По склонности каждого человека судить о других своих собратьях по себе и понимать в других людях только свой опыт, ни одна мелкая или ограниченная душа не в состоянии заподозрить величие и бескорыстность помыслов там, где они есть, и поверить, что талантом, сторонящимся практических, общепринятых дел, могут двигать какие-то другие устремления, помимо лени или глупости, или злых намерений.

Юра не показал вида, что он раздосадован или ему жалко отложить работу. Он переключил полностью внимание Вике, хотя в действительности потеря субботнего вечера огорчила его: это был тот день, важнейший за неделю, когда хорошо отдохнувшие голова и тело готовы были к щедрым затратам энергии, а назавтра, в воскресенье, Юра мог отсыпаться без ограничения времени.

Он ей помог раздеться и провел в большую комнату. В прошлое воскресенье вечером они сидели в маленькой комнате, и он не хотел, чтобы какие-нибудь ненужные ассоциации добавили Вике плохое настроение.

Он только стал исподволь приглядываться к ней, она сразу к нему подсела и прильнула головой к груди, попросила обнять ее. Он посадил ее на колени и, обнимая обеими руками, покачивал как маленькую. Первые ее слова были:

— Я дрянь, — сквозь слезы. Затем: — Я не спала шесть ночей. Я сойду с ума... если еще не сошла. Я все это время хочу тебя безумно, представляешь, какая я дрянь. Если я могу об этом думать. У меня не проходит нервное возбуждение. Бессонница... я проглотила, наверное, миллион таблеток. Ничего не помогает!

— Все хорошо, — покачивая ее на коленях, говорил Юра. — Все хорошо... Ты, главное, успокойся. Я с тобой. Расслабься, Витюша. Вот так. Расслабься. Ужинать будешь?

Он вдруг почувствовал волну раздражения и угрюмости, которая пришла от Вики. Сжался в ответ, увидев ее лицо.

Он уже догадывался о причине. Вспомнил о Вадиме, бывшем ее приятеле, удивился, зачем это пришло в голову. Подмывало спросить, в последние день-два виделась она с ним, разговаривала, эти острые спады настроения у нее всегда случались после разговора или даже мимолетной встречи с Вадимом. Сейчас, Юра твердо знал, было другое, но и общение с Вадимом могло иметь место; но он сдержался и ничего не сказал Вике, ни раньше, ни теперь он не собирался ей делать упреков или хотя бы намеков на ее прошлое.

Она крикнула от сердца:

— О каком ты говоришь ужине!.. Мы столько дней не виделись!

Он пересилил свою внутреннюю зажатость и погладил ее по голове. Она отстранилась резко и продолжала сидеть у него на коленях с выпрямленной спиной. Он видел ее профиль, ее уныние заставило его почувствовать добрую жалость. Он снова погладил ее по голове, по щеке. Она плакала.

— Витюша. Что ты? ― спросил он как можно мягче, думая о ее боли, забыв о своем самолюбии и о причине ее настроения, о которой он догадывался, дух противоречия сменился серой покорностью. Унылое, но упорное чувство подчинения другому человеку, чтобы дать мир его душе, сделалось для Юры единственно важным, хотя подчиниться, позволить кому-то подмять себя, ограничить свободу было не свойственно его упрямому характеру. Юра потянул ее к себе, и она все еще с напряженной спиной и жестким лицом поддалась, опрокинулась боком на него. Он ее гладил по волосам. ― Ну, что ты, глупышка? Тебе тяжело, я понимаю. Не расстраивайся. Не думай. Я не обижаюсь на тебя, ты просто устала, ты не выспалась. Мы рано ляжем, и ты выспишься. Все хорошо... Я тебя ничем не обидел. Просто ты устала и тебе показались мои слова чем-то другим. Глупыш, я только хотел узнать, голодная ты или нет. Понял? Понял, глупенький мой? Я тебя ждал, все время о тебе думал. Ну, ты больше не сердишься? Совсем маленький-маленький несмышленыш. Малыш.

Он ее покачивал на коленях, гладил по волосам, поцеловал в щеку и в висок. Она ответила на поцелуй, капризно сквозь всхлипывания сказала:

— Я так соскучилась. Я так соскучилась, а ты мне говоришь об ужине. Я, может быть, все эти дни тем держалась, что помнила о тебе. Жуткий у меня характер — жуткий? Не сердись, Юра, на меня. Пожалуйста. Я виновата. Я виновата. Дрянная я, во всем дрянная. Но я сейчас отключаюсь совсем, я ничего не соображаю.

— Я на тебя не сержусь, малыш. Ну, что ты?

— Не сердишься?

— Не думай. И вообще могу тебя обрадовать. Твои переживания из-за мамы — это надолго, очень надолго. У меня сегодня все так же, как полтора года назад. Я так понимаю, что это на годы. На многие годы.

— Ты тоже каждую минуту думаешь?

— Да.

— И засыпаешь?..

— И просыпаюсь, — сказал Юра.

— Ты не говорил.

Он отстранил ее и смотрел отрешенно в пространство. Она заглядывала ему в лицо. Глаза ее, ясные, зеркально-чистые, непроницаемые темно-синие глаза чувственной женщины, самоотверженной и психопатной, глядели упорно и тревожили Юру.

— Пойдем все-таки поедим, а? Витюша, сготовь покорми нас?

— Ты разве хочешь есть?

— Ты хочешь.

— Я не хочу, — сказала Вика, снова раздражаясь.

— Перестань сейчас же.

— Не кричи на меня.

— Я не кричу, — сказал Юра. — Я хочу, чтобы ты поела. Ну, пожалуйста, не упрямься. Все будет хорошо... в свое время. Ладно? Вставай. Вставай-вставай. О, как тяжело. ― Он стоял над ней и тянул за руку. — У тебя сил нет, а ты все об одном, все об одном думаешь. Только б тебе это, и больше ничего, ни есть, ни пить.

— Я сейчас опять обижусь!.. Зачем ты меня обижаешь?

— Ну-ну... Пойдем на кухню. Знаешь, что? Все время я тебя только расстраиваю. Давай я здесь полчаса займусь, а ты меня позовешь. Хорошо? Надеюсь, ты не разучилась гречку варить.

— Я хочу с тобой, — мрачно сказала Вика. Неожиданно быстрым движением она обняла его, крепко прижалась. — Я не могу одна. Не оставляй меня, прошу. Очень прошу тебя. Лапушка, очень прошу!

Растерянный и смущенный, Юра готов был полностью отрешиться от собственной воли. Жалостью наполнилось сердце; извиваясь внутри от ощущения неловкости, он не смог найти другого прибежища, как никчемная шутливость.

— Да ну куда ж я без тебя? Кто я без тебя? Ноль без палочки. Дырка от бублика... Вместе, конечно, вместе. Ты держишься за один конец морковки, я за другой, ты — листик капусты, я — листик капусты. Вика, даже на унитаз будем садиться вдвоем... Ха-ха, слышишь?

Она затаилась, слушала, неизвестно, понимала ли что-нибудь. Видимо, ей было достаточно слышать его голос. Когда Юра замолчал, она стала трогать пальцами и губами его лицо.

— Родной мой. Лапушка… Мои глаза. Мои губы, такие красивые. Ухо мое. Реснички... волосики...

Он отдернул голову.

— Больно. Пошли готовить ужин. Пошли, слышишь? Кончай. Вика. — Ему пришлось буквально отдирать ее от себя, так она сильно прижималась, держалась руками, будто приклеилась всем телом.

― Ты меня любишь?

— Ну, еще бы.

— Нет, ты не ответил.

— Люблю, люблю, моя радость, — легко улыбаясь, ответил Юра.

— Тебе плохо со мной? — Он покачал головой и поцеловал ее в губы. Вика спросила: — Ты меня никогда не бросишь? Никогда-никогда? Даже если я такая плохая? капризничаю и порчу тебе настроение?..

— Ерунда. Это мелочи.

— Лапушка мой, родной. Пожалуйста, не обращай внимания на мои вывихи. Я буду стараться. Я так хочу быть спокойной и не мешать тебе работать. Не портить настроение. Не мешать... Я стараюсь. Я люблю тебя. Я не знаю, что буду делать без тебя, я помру. Я все понимаю, помни это, какая я плохая, какой ты замечательно хороший. Ты — гений, а я тебе мешаю. Правда, мешаю?

— Да нет, ты не мешаешь. Наоборот, только с тобой моя жизнь наполнена и счастлива.

— Правда? Правда, Юра? Я все понимаю, какая я плохая, помни это, что я понимаю. Эти мои вывихи, это временно, на самом деле я не такая. Я все-все буду делать для тебя. Ты меня не бросишь?

— Ну, что ты, Вика? Если только ты сама захочешь уйти.

— Никогда!..

— Я считаю, что не я, а ты ко мне снисходишь. ― Ему хотелось принизить себя, чтобы поднять ее, было неловко от ее слов, которые установили искусственное неравенство. — Дурочка моя любимая. Я недостоин тебя.

— Всё! Я решила. Ты оставайся здесь, минут сорок можешь заниматься. Я иду сама. Я тебя позову.

Ее решительность развеселила его.

— Ладно, глупыш, сегодня я все отменяю. Может, я ночью встану и посижу.

— Нет, только не ночью. Я не сумею тогда спать... Нет-нет, я не из-за себя, тебе тоже надо выспаться: нельзя, чтобы ты по моей вине каждый раз не высыпался... Чему ты улыбаешься?

Ее невольный эгоизм не прошел мимо его внимания; но Юра тут же усилием воли придавил в себе тот слабый и неприятный отзвук ― неудовольствия, или осуждения.

— Ты думаешь, я могу вот так на полчаса сесть? потом оторваться? потом опять сесть?.. Нет; все не так просто.

— Юра, ты только не думай обо мне. Хорошо? Делай, как тебе надо. Не думай обо мне. Хорошо?

— Хорошо. — Он взял в руки приемник. — Пойдем. Пока до ужина послушаем зарубежных долдонов. Хочешь послушать?

— Хочу.

— Я уже целый год не могу их слушать. Такая же долбежка, как и у нас. Тупая, грубая, однобокая поливка ― удивительно. Я теперь подвергаю сомнению все, что когда-либо услышал от них. На кого они рассчитывают свои передачи? если я не могу их слушать? Между прочим, затверженные фразы нашей прессы насчет того, что все эти голоса координируют свои действия, что никакая это не свободная информация, идеологическая борьба, выискивание малейших пятнышек, подтасовка, тенденциозность ― все это правда. Они мне все обрыдли. Куда же деваться простому человеку?

— И телевизор нельзя смотреть,

— Я его не включаю. Радио нельзя включить. Ни наше, ни ихнее. Сумасшедшее дело.

Придя на кухню, она спросила:

— Орехи будем? Репу сварить?

— Репу на ночь?.. Впрочем, давай.

— С капустой? — Он кивнул, занимаясь приемником, вызывая треск из него, переходя от одного треска к другому. Вика сказала: — Я туда брошу морковь. Я так люблю. Ты не возражаешь?

— Делай как хочешь, малыш.

дальше >>

________________________________________________________

Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей

и с обязательной ссылкой на автора.