Роман Литван

Роман Литван. Рассказы

НИКОГДА

(Первая публикация)

У нас не всегда молодых специалистов встречают с распростертыми объятиями. На производстве многие должности занимают практики, весьма достойные и мнительные люди, не желающие расставаться со своим местом; в каждом дипломированном специалисте, даже если это милый, честный, порядочный человек, они видят конкурента, ловко замаскированного врага. К сожалению, многие практики ― более знающие, чем те, о которых пойдет рассказ, более достойные и великолепно справляющиеся с работой ― болезненно воспринимают назначение молодого инженера, будь то назначение на соседнюю должность или непосредственно к ним в подчинение. Отсюда начинаются всевозможные интриги. Отсюда берут начало весь тот яд, вся грязь, которые пачкают некоторые наши хорошие коллективы, портят кровь и нервы еще не утвердившимся в своих принципах молодым людям, заставляя их метаться в поисках выхода, и перевоспитывают их не в лучшую сторону. Печальные факты были бы отвратительны сами по себе, но они к тому же мешают работе, общему движению вперед, потому что уязвленные стороны, накапливая обиды, доходят до ярости и теряют способность за горами взаимных придирок, обвинений, иногда клеветы видеть существо дела; бывали случаи, когда они не хотели видеть, так как их выгодой стали (о справедливости здесь не стоит даже вспоминать) не новинки в технологии или в организации производства, не изобретения, а любая выдумка, создающая вокруг противника атмосферу недоверия и отчужденности.

Несколько лет назад на Коряжемскую стройку приехали четыре инженера, только что окончившие институт. Большая стройка набирала темпы, разворачивалась на левом берегу Вычегды. Инженеров определили в качестве мастеров на различные участки. Им пообещали к Новому году предоставить квартиры в кирпичных четырехэтажных домах, а пока дали комнату в семейном общежитии. Всякий, бывший на стройке, может понять, как велика разница между рабочим и семейным общежитием, насколько тише и спокойнее в последнем и как значительна привилегия людей, живущих в комнате вчетвером. Через год вопрос о квартирах в новых кирпичных домах все ещё стоял на повестке, друзья жили в семейном общежитии, и это обстоятельство не очень их огорчало. Они друг другу порядком надоели, но каждый, думая о том, что с получением квартир они неизбежно отдалятся друг от друга, и не имея во всем поселке людей более близких, чем члены маленькой колонии, ― без энтузиазма представлял себе скучную жизнь в благоустроенной квартире. Они знали, что в случае женитьбы квартира будет предоставлена им без затруднений, и более или менее спокойно воспринимали положение вещей. Тем более, что жениться они собирались не скоро, так как у всех, кроме одного, было заложено сердце где-то там, на Большой земле.

Один из инженеров, Сергей Долгополов, получил работу на стройучастке бетонных дорог. Он был самый молодой из четверых, в институт он поступил сразу после школы, и он выглядел так несолидно, что не пытался замаскироваться ни отращиванием усов или бороды, ни чем-либо иным. В двадцать три года он имел совершенно чистый лоб, серьезный, открытый взгляд, красные здоровые щеки, плечи, широкие и немного сутулые по причине кабинетных занятий, волосы, достаточно густые и красивые, образующие умные залысины по краям лба. С первого своего дня на участке он начал завоевывать авторитет у рабочих не глубокомысленными отмалчиваниями и выпячиванием груди, а делами. Он разговаривал обычным голосом, не пускал пыль в глаза. В работе, в отношениях с рабочими он был тверд и принципиален. С ним труднее, чем с другими мастерами, можно было договориться: он никогда не отпускал раньше времени, не писал лишней работы, не позволял пить на работе. Среди рабочих было много недовольных, но совсем отвратительно обстояли у него дела с сослуживцами и особенно с начальником. Начальник участка Назарченко, худощавый, с одутловатой физиономией, лет сорока, пьяница, был малокультурный и очень небрезгливый человек. Интересной была его манера разговаривать, сладко причмокивая после каждого слова и произнося слова словно бы с наслаждением. Между собой и в лицо люди называли его по фамилии, и Сергей не помнил, чтобы кто-нибудь обратился к нему по имени отчеству. Это был человек, который чувствовал, что мало подходит для занимаемой должности, сам не знал, как попал на нее, и тем не менее не хотел с этой должностью расставаться. Впрочем, могло быть и так, что сам он, проклиная «чертовых подлецов с дипломами», был уверен в своих способностях и лишь понимал, что другие придерживаются иного мнения. Как бы там ни было, с первого дня новый мастер попал в его цепкие лапы.

Перед тем, как выдать вновь прибывшим направления на участки, управляющий трестом провел с ними беседу; это была традиция, такая же незыблемая, как привычка, входя в дом к добрым знакомым, здороваться, а провожая гостей, говорить им «приходите опять». Управляющий трестом был постоянно и очень занятый человек, но говорил он долго и увлеченно, вкладывая в свои слова живую мысль, свой огромный многолетний опыт, и было видно, что молодые инженеры симпатичны ему. Он сказал, что хочет, чтобы они работали, как настоящие инженеры. Чтобы в свою работу, на свои участки они несли последние достижения техники и настоящую научную культуру строительства. Он сказал, что в отношениях с рабочими не надо допускать унизительного панибратства, надо знать нужды рабочего, быть требовательным, но справедливым, нельзя быть добреньким, доброта должна быть в справедливости, в своевременной товарищеской помощи рабочему и т.д. Под конец он скомкал свой монолог, причем сделал это резко и с такой недовольной гримасой, словно заподозрил в слушателях холодное невнимание и скуку. Но он ошибся, по крайней мере, в одном человеке. Когда Сергей попрощался и вышел из кабинета, он помнил каждое слово. Ему неприятно было недовольство управляющего, похожее на разочарование, и он очень хотел откликнуться. Он хотел дать этому человеку зримые доказательства уважения и солидарности, и он тут же, на месте, высказал бы это ему и показал бы плодотворность его усилий, если бы не закон человеческого жития, воспрещающей откровенность подобного рода. К своему великому удивлению, он столкнулся с подлинно серьезным, мыслящим человеком, который мыслил его, Сергея, мыслями, чувствовал так же, больше того, этот человек помог ему, потому что перевел знакомые мысли и понятия в сферу, мало известную Сергею, и именно в ту сферу, которая в ближайшие дни должна была стать основной в его жизни. А он ожидал банальную вступительную беседу, примитивную накачку! Когда он пришел на участок, он энергично принялся за работу. Он набросился на нее, как голодный на пищу, как тигр набрасывается на свою жертву, и первая же удача на производственном фронте обернулась для него первым щелчком по носу.

Любому человеку знакомы подобные ощущения. Вы выходите из вашего дома в начищенных, блестящих ботинках, над которыми вы только что потрудились. Первый прохожий, который приблизился к вам в трамвае, в метро, а иногда на широком малолюдном тротуаре, заставляет вас поморщиться и молча послать ему в спину тыщу проклятий. Потом второй, третий человек. На ваших глазах пропадает красота, вы видите, как чистая поверхность покрывается неприятной грязью; но ботинки не просто грязные, это было бы полбеды, ― оттого что на обуви кое-где проглядывают начищенные кусочки, она выглядит отвратительной и уродливой. Вы чутко воспринимаете каждое неосторожное движение ваших соседей по транспорту. Наконец, когда вам в пятый раз наступили на ногу, к сердцу вместе с яростью хлынет острое непреодолимое чувство ― убить! Вы не способны дальше сдерживаться... Потом седьмой, восьмой человек. Вы ощущаете притупленную досаду, вы еще замечаете неуклюжих увальней, но вы почти уже смирились. Наконец, проходит некоторое время, и вы окончательно перестаете обращать внимание на свои ботинки.

Придя на участок, Сергей первым делом осмотрелся. Осмотрелся с определенной целью. Он искал: что неправильно? что не ладится? что трудно и наиболее важно для работы? что изменить? что улучшить? Он хотел не просто слоняться по вверенным ему объектам, но взяться за какое-либо недоконченное или неначатое совсем, нужное дело и довести его до конца. Стройка возводилась в болотистых местах, она занимала огромные площади на левом берегу Вычегда. Самой большой бедой, неисправимым пороком стройки было отсутствие техники, но не в прямом смысле, ибо техника имелась; но технику не использовали. Экскаваторы направлялись к объектам и застревали по дороге (понимай: без дороги), бульдозеры проваливались в липкую глину, зарывались всеми своими гусеницами, и, чтобы вытащить их, приезжали тягачи, а чтобы тягачи могли подъехать, строили специальные подъездные пути. Иногда можно было наблюдать, как несколько машин по нескольку дней стояли, накренившись друг подле друга, напоминая иллюстрацию из жизни доисторических животных, стояли и ждали, когда освободиться еще один трактор или еще один тягач, который приедет к ним и либо увеличит их число, либо спасет их из плена. По всему поэтому машины применялись в обжитых местах, на участке подземных коммуникаций, на строительстве ТЭЦ и корпусов комбината. Участок бетонных дорог, этих артерий нового города и нового комбината, дающих питание и жизнь стройке, основа основ живого организма, обходился, как правило, физической силой. На девяносто процентов рабочие участка были землекопы и разнорабочие, народ прямолинейный, упрямый, несговорчивый. Эти люди целыми сменами иногда простаивали по колено в липкой грязи, сгибая и разгибая спину, взмахивая лопатой, они были обыкновенные хорошие люди, но малейшая неприятность, дождь, грубость начальника или «обман нормировщика» озлобляли их, и незначительного толчка было достаточно, чтобы злоба их прорвалась наружу. Сергея они поначалу приняли очень хорошо, но, конечно, через некоторое время он уже не пользовался абсолютным уважением, ибо, как известно, на всех не угодишь. Наиболее ограниченные рабочие не хотели замечать, что если сегодня им досталась «плохая» работа, то завтра плохая работа достается другой бригаде, а они идут на «хорошую». Они не хотели слушать никаких рассуждений, план, польза дела их не интересовали, они хотели одного ― всегда получать самую выгодную, самую легкую, самую высокооплачиваемую работу. Эти рабочие рассчитывали, что Сергей будет «своим человеком», но он разочаровал их, и они причислили его к «начальству», он был и остался для них чужаком.

Сергею бросилась в глаза одна деталь. На участке не было планирования, не было расчета. Отсюда шло все остальное. На участке существовала самая заурядная текучка, процветала бездумно авральная система организации производства, то есть никакой организации не было совершенно, а был аврал, были громкие, пустые фразы начальника, было полнейшее отсутствие дисциплины, был развал. Начальник не брезговал ничем. Чтобы заслужить одобрение, он мог играть на самых низменных инстинктах отсталых рабочих, он мог угробить тысячи рублей там, где можно было ограничиться сотнями, и экономил копейки, добиваясь похвалы высшего начальства. В управлении он говорил одно, в своей конторке в присутствии мастеров он говорил другое, при рабочих ― третье, а думал и поступал совсем по-иному. Естественно, такому человеку не просто не понравился новый мастер, он его возненавидел. Тем более, что Сергей, не подозревая на первых порах, с кем имеет дело, вел себя очень неосторожно.

Каждый день в голове Сергея рождалось сто идей. Он приходил к Назарченке и выкладывал, что нужно изменить, чтобы вдвое, втрое увеличить производительность, чтобы улучшить условия труда рабочих. Он откровенно рассказывал ему свои мысли и советовался с ним, как со старшим товарищем. Мало того, Сергеем владела более чем странная уверенность в том, что на работе нужно заниматься работой. Если он заставал начальника с одним из его любимчиков за беседой о прелестях рыбной ловли, или о последнем футбольном матче, или о возможном количестве выпитой водки (каков круг интересов!), он, считая подобные разговоры пустяками и не понимая, что люди типа Назарченки могут с громаднейшей серьезностью пережевывать такие темы, ― небрежно влезал со своей последней новостью и, самое интересное, несмотря на свою наблюдательность, не замечал, как скучнеют мутные глаза начальника. Опыт, вот чего не хватало ему. Если бы знал он, что точно с таким же, даже с бóльшим успехом, чем Назарченке, он может высказывать свои идеи таежному медведю! Но, по крайней мере, первые недели были насыщены для него безоблачной, трепетной работой. Он привыкал, он творил. И он ни о чем не догадывался.

Сергей сделал простой расчет и показал, что в определенных условиях самое невыгодное ― копать землю лопатой. Если потратить средства на изготовление надежного подъездного пути и доставить к необходимому месту экскаватор, это будет экономичней и гораздо производительней. Это была смелая мысль. Это в некоторой степени решало одну из самых насущных проблем стройки. Назарченко, отбросив осторожность, с легкостью дал согласие на эксперимент, который и был проведен Сергеем на «срочном» болотистом объекте дорожного участка. Эксперимент закончился неудачей. Экскаватор, соскользнув с лежневки, завяз в глине и, почти упав на бок, много дней олицетворял поражение «долгополовой идеи». Надо отдать справедливость героизму Назарченки, способного совершать столь рискованные поступки, героизму такого рода, когда человек, зажмурив глаза, ставит на карту всю свою жизнь, не имея терпения лишнюю минуту быть в неизвестности относительно дальнейшей своей судьбы, героизму, впрочем, очень близко граничащему с трусостью. Нельзя не согласиться с тем, что Назарченко, давая Сергею разрешение, шел на огромный риск. Ведь в случае успеха он своими руками поднимал своего врага на высоту, с которой у того открывался прямой путь в назарченковское кресло. Видимо, начальник участка измучился, потерял голову, и он решил окончательно увериться в поражении, или на долгий срок избавиться от его угрозы.

Сергей предложил пересмотреть нормы подсобных рабочих. Разделение работы на «выгодную» и «невыгодную» тормозило выполнение заданий, порой совершенно срывало их, а среди них иногда были срочные. Нужно было добиться, чтобы все выполняемые виды работ в денежном выражении стали равноценными. Назарченко имел привычку соглашаться, на словах охотно поддерживая любые изменения, а по сути стараясь быстрей отделаться от просителя. Он имел необычайно инертный ум, ему было трудно перестроиться на новую мысль, всевозможные текущие заботы целиком его занимали, и он зачастую отказывался от огромных выгод и заодно от неприятной, связанной с ними необходимости в иной плоскости пошевелить мозгами. Сергей уже знал эту его черту и, встречаясь с ним, в течение нескольких дней много раз напоминал о намеченных мероприятиях. В это же время Сергей утверждал на своих объектах несколько небольших нововведений с целью дисциплинировать рабочих, сэкономить материалы и повысить производительность, например, он запретил рабочим писать в нарядах учетную единицу «машина», потому что полкузова, полный кузов ― это все равно была «машина» и некоторые этим безбожно пользовались; Сергей учитывал нагрузку машин только в кубометрах. Он продолжал приставать к Назарченке по поводу пересмотра норм, дело было срочное, как и многое другое; но, несмотря на бесплодность усилий, обращаться к высшему начальству через голову начальника участка Сергей считал неприличным. Как вдруг он заметил, что Назарченко прячется от него.

Начальник участка перестал заходить на объекты Сергея. Если Сергей сталкивался с ним в конторе, у него появлялось неотложное дело в управлении, и он, не теряя ни секунды, убегал. И тут два события открыли Сергею глаза на трудоемкую, подспудную работу, которая кропотливо проводилась в последние недели. Работу, о которой он не подозревал и результаты которой, словно пушечный выстрел, поразили его. Прежде всего, по участку пополз слух, что Долгополов хочет установить новые, свои порядки, что он против рабочих и Назарченке от него житья не стало. Один спорный наряд, который Сергей передал Назарченке для консультации и который должен был вернуться обратно к нему в руки, был обнародован в бригаде, написавшей этот наряд, причем, в смешных тонах было подано поведение мастера, не знающего, как подписывать наряды, и желающего, чтобы рабочие зарабатывали поменьше. Наконец, Назарченко сбросил маску невинности и перешел в открытое наступление. В присутствии нормировщика, бухгалтера, мастера и еще нескольких человек он заявил Сергею, что тот ничего не делает, разваливает работу и что в нем проглядывает безразличие ко всему, а это очень плохо. Сергей открыл рот и не знал, что ответить. Он пришел в такое состояние ярости, когда человек теряет ощущение времени и места, и единственное, почему он сдержался, ― мысль, что Назарченко именно добивается какой-нибудь выходки с его стороны. Начались месяцы травли, мелочных придирок, клеветы. Причем, если Сергей целый день пропадал на объектах, ему делали выговор за то, что он только и знает, что перекуривает в конторе. Если Сергей находил какой-нибудъ способ сэкономить материалы или упорядочить зарплату, среди инженеров распространялся слух, что он мягкотелый, не умеет руководить людьми, из-за него растет фонд зарплаты, а кое-кто из рабочих ввертывал ему, что он сухой человек, грубый и ведет себя, словно барин. Пойди расскажи после этого, что ты целыми днями не присаживаешься и действительно любишь свое дело! Это испытанный способ, которым можно морально убить самого умного, самого работоспособного и доброго человека!.. Назарченко держался нужной линии с тонким искусством, беря грубостью, где надо ― вкрадчивым сюсюканьем, позой правдолюбца, но нередко откровенной подлостью. Когда одна из бригад Сергея не выполнила срочного задания, так как телега с материалами застряла без дороги, и когда дело дошло до главного инженера, Сергей высказал несколько критических замечаний в адрес Назарченки.

― Карьерист, подхалим!.. ― кричал Назарченко; они остались без посторонних. ― На тонкую дорогу становитесь!.. Хотите сыграть на этом!.. Чего вы хотите! Чего, я спрашиваю!.. Вот вызовут вас, проберут как следовает! Тогда узнаете…

Сергея мучила неустойчивость положения. Все было против него. Он понимал, что главный инженер без восторга воспринял беседу с ним, ибо трудней всего оправдаться, когда не в чем оправдываться. Еще одно событие ― встреча с управляющим трестом ― больно ударила по самолюбию Сергея, и Сергей увидел, как давно начал свою деятельность Назарченко и как далеко он продвинулся. Управляющий приехал к ним на участок. Этот умнейший человек, достойный подражания, холодно поздоровался с Сергеем, но, увидев Назарченку, изобразил искреннее удовольствие и двинулся к нему. Он не удостоил Сергея ни единым словом, даже стереотипного вопроса «Ну, как дела?» он не задал ему.

Сергей устал быть постоянно начеку. Справедливый и порядочный, он требовал того же от других и готов был лезть на стену от незаслуженных придирок. Но, когда по его вине экскаватор несколько дней простоял без дела, а потом бригада рабочих и мощный тягач полсмены вытаскивали его из грязи, Сергей пришел к Назарченке и предложил вычесть из его, Сергея, зарплаты стоимость затрат. Назарченко, хитро улыбаясь, отвел глаза и сказал, что именно так, наверное, придется поступить. Сергей попросил разрешение повторить опыт, проведя более тщательную подготовку в части изготовления путей и в части выбора подходящего водителя. Назарченко торжественным, победным тоном отказал. Он думал, что очень жаль замять такую колоссальную оплошность и не воспользоваться ею, чтобы окончательно втоптать врага в грязь; но он был хитрый и осторожный. Он отлично понимал, что в тресте могут одним концом задеть Сергея, а другим, и более тяжелым, его самого: Сергей работал недавно, опыт его, и это утверждал сам Назарченко, равнялся нулю; так как же Назарченко, скажут в тресте, мог отстраниться от такого важного дела и не контролировать такого ненадежного исполнителя? Назарченке оставалось молча простить новому мастеру его неудачу; он надеялся, что Сергей в ближайшее время натворит дела, которые искусный человек с легкостью сможет представить в нужном свете.

Постепенно Сергей привык и успокоился, насколько можно успокоиться в подобной обстановке. Тупая боль унижения неизменно присутствовала в его сердце, но резких срывов не было, и он уже мог не следить за собой и ослабить внутреннее напряжение, которое в течение многих недель изматывало его, доводя до отчаяния. Он заметил, что иногда он сам способствует раздуванию неблагоприятного мнения о себе. Чем легче он воспринимал гадости, ежедневно подносимые ему, чем меньше добивался справедливости, тем меньше и другие обращали внимание на его «проступки». Этому во многом помогло наблюдение, сделанное Сергеем над Назарченкой. Начальник участка с восхитительным искусством умел жить. Он небрежно махал рукой там, где другой на его месте сгорел бы со стыда. «А, ерунда!», ― говорил начальник и не пытался оправдаться. И окружающие, в особенности те, у кого не было возможности подробнее вникнуть в суть дела, тоже думали: «Ерунда... Назарченко солидный, уверенный человек. Он не подведет». Сергею пришло в голову, что если бы он стал действовать низко и подло, по образу Назарченки, он при этом добился бы определенных результатов и, сражаясь на равных, возможно, победил бы его; но если бы он захотел так действовать, у него бы ничего не получилось, он бы просто не смог. Однако, в одном он добился успеха. Продвижение по службе мало занимало его мысли, его лишь огорчало непризнание его труда, в основном же он хотел пользы дела, как такового, и ничего больше. Он дал Назарченке продолжительный отдых от своих идей и подождал, пока тот перестанет в испуге спасаться бегством при малейшем намеке на какое-то мероприятие. В дальнейшем, желая чего-нибудь добиться, Сергей не лез, сломя голову, он выжидал, ловя подходящий момент. И только тогда говорил предложение Назарченке, и всегда только одно предложение. И добившись исполнения первого, принимался за следующее. Не всегда такая линия была наилучшей; но это было лучше, чем ничего.

Тринадцатого сентября, к концу рабочего дня, Сергей распрощался с бригадой Лепшакова и направился на объект, расположенный ближе к центру. Его мучило какое-то беспокойство, словно легкие уколы тревожили и подавляли его сердце. Наконец, в памяти возникло лицо бригадира Лепшакова, неуравновешенного чеченца, нервный оскал его улыбки, резкий подозрительный взгляд.

«Как же я упустил?»

Легкая тревога переросла в уверенность, Еще можно было вернуться и возобновить разговор; но это бы выглядело глупо. Лепшаков сказал: «Мы не будем копать, если не запишешь тридцать пять кубов. Третья категория нам не нужна, пиши первую. Все равно никто не поверит. Ходи потом спорь с ними. А тридцать пять кубов никто не заметит: двадцать или тридцать пять — кто узнает?» С одной стороны, он был прав. Но Сергей с ним не согласился и сказал, чтобы он приступал к работе и не беспокоился о деньгах: в наряде они будут писать то, что они сделали, а бригада свое получит сполна. Лепшаков уперся. Он опять повторил свое условие. Сергей промолчал, считая разговор оконченным. Бригада начала копать.

И вот сейчас он подумал, что они приняли его молчание за согласие. С этой сборной бригадой, предводительствуемой вспыльчивым Лепшаковым, шутки были плохи. Свой нравственный закон они высказывали в виде железной формулы: «Деньги ― мусор, люди ― золото». Обман, или то, что они считали обманом, они не прощали. «Если я с ними поругаюсь, ― подумал Сергей, ― кто же останется со мной?.. Теперь, у кого бы ни спросили, у моего начальства, или у моих подчиненных, ни те, ни другие, никто доброго слова не скажет обо мне...» Назарченко будет утверждать, что третьей категории на этом объекте не бывает. Он потребует, чтобы записали первую. Попытаться вытащить его из конторы, чтобы он своими глазами на месте убедился, ― бесполезное замятие: начальник участка с несгибаемым упрямством фанатика где только мог урезал объемы, он полагал, что экономит средства.

С одной стороны, Лепшаков был прав. Можно было, вместо третьей, записать низшую первую категорию и компенсировать это увеличением метража. Такой наряд прошел бы легко и безболезненно. Лепшаков был прав; но Сергей знал, что делать такие вещи нельзя. Это было нечестно. В отношении кого? ― Вообще нечестно. Даже несмотря на предчувствие новых споров с начальником, возможного поражения в этих спорах ― нужно было делать так, как надо. Сергей представил, как Назарченко опять начнет свои уговоры, будет надуваться и краснеть, и выкатывать свои мутные, бесцветные глаза. Глаза пьяницы. Ему сделалось тошно.

«Остаются друзья. Виктор, Борис, Игорь. Наша комната в общежитии. Наши общие воспоминания, наше прошлое и наше будущее... Как трудно продолжать честное и добросовестное выполнение обязанностей своих, после того как тебя обвинили в недобросовестности и лени и ты знаешь, что, что бы ты ни сделал, мнение о тебе не переменится к лучшему!»

Сергей шел по лежневке, на нем был брезентовый плащ с капюшоном, резиновые сапоги, зимнее пальто, одетое под плащ. Лицо и руки были мокрые.

На изрытую землю, на котлованы и коричневые холмы, на грязные опалубки сыпала отвратительная изморозь вперемешку с дождем. Дул резкий, студеный ветер. Корявые, раздетые деревья стояли одиноко и понуро. Плоское, как на картинах бездарных художников, небо повисло над головой. Никакой перспективы. Небольшие мазки молочных облаков, и ― синева в прогалинах. У горизонта, над лесом, ― сплошная серо-синяя пелена.

Возле механических мастерских начиналась бетонная дорога, она наступала на болотистую топь от центра стройки к дальним участкам. За день она продвинулась на добрых сорок метров. В этом месте, на границе лежневки и бетона, справа от дороги стояла почерневшая от времени осина. Кругом возвышались навороченные горы земли, все деревья были вырублены, а осина чудом уцелела. Сергей протянул руку и погладил ладонью шероховатый ствол дерева. Он огляделся и радостно хмыкнул. Скоро здесь пройдут красивые, чистые улицы. Невероятно.

Сергей встал возле осины от ветра и прикурил. Он двинулся дальше, поскользнулся на мокрых досках и угодил выше колена в жидкую грязь. Он потянул ногу, но она полезла, оставляя сапог в грязи. Тогда Сергей нагнулся, ухватил обеими руками сапог и вытащил его вместе с ногой. Холодные струйки переливались в сапоге.

Смеркалось. Сергей шагал по бетону. Рабочие разводили костер. Костры полыхали вдоль всей дороги. Работала вторая смена. Сергей, не останавливаясь, штопором вывернул руку из рукава и посмотрел на часы. Он обогнал подводу, на которой везли насос. Возчик орал на лошадь, словно его резали, размахивал неистово кнутом, матюкался; но лошадь еле плелась.

У обочины несколько человек раскачивали машину. Ревел мотор, машина буксовала в размокшей глине, из-под колес вылетали комья грязи.

― Раз-два, взяли!.. И-ще, взяли!..

Колеса зацепились за доски, брошенные на глину, машина подалась вперед и опять осела. Потом она рванулась еще раз и медленно выползла на бетон. Люди толкали сзади.

― Давай, давай!..

Машина пошла сама, и только один человек продолжал идти за ней, упираясь руками в задний борт. Кругом засмеялись,

― Вася, осторожно! Не сломай машину. ― Это крикнул рабочий в брезентовой куртке, и Сергей узнал в нем Никифорова. Огромный, широкоплечий парень с добрыми глазами заходил иногда к ним в гости, тоскливо смотрел на стол, заваленный книгами.

― Так уж жизнь сложилась, ― говорил он вздыхая.

― Здравствуй, Сережа, ― сказал Никифоров и обернулся к рабочим: ― Передохнём... Чертова машина! Еле вытащили. ― Он сунул руки в сырых рукавицах прямо в пламя.

― Смотри-ка, ― сказал Вася, подходя к костру. ― Совсем стемнело; только что было светло.

― Перед Николиным днем рано начнет темнеть, ― сказал Никифоров.

Вася снял фуражку, зачерпнул фуражкой из маленькой лужи и напился.

― Я поговорил с завучем, ― сказал Сергей. ― Они примут тебя в четвертый класс. Пойдешь?

Огромный Никифоров посмотрел на свою поджаренную рукавицу и смущенно хихикнул.

― Да я бы согласен. Только вот выйдет ли путное?..

― С твоей-то головой землю копать! ― сказал Сергей. ― Закончишь семилетку, потом сможешь в техникум поступить. А там ― институт. Было бы желание... Ну как? Я скажу ей, что ты завтра сам зайдешь.

― Ладно! ― решил Никифоров. ― Только...

― Что?

― Как это я, такой большой, в четвертый класс сяду?

― Ну, брат, там и постарше тебя люди есть. Пустяки. Я знал, что ты согласишься.

― Я давно думал, ― сказал Никифоров. ― Неудобно все как-то...

Вася громко рассмеялся.

― Эй, Колька! ― крикнул он вознице с насосом, который проезжал мимо них на своей злосчастной кобыле. ― Как ты думаешь, выйдет из Никифорова инженер?

― Тпрр, ― сказал возница. ― Чего?

― Никифоров инженером решил стать. Выйдет из него?

Возница остановил подводу, слез на землю, высморкался не торопясь и сказал:

― А как ты думаешь, из меня шофер выйдет?

— Ладно смеяться-то, ― сказал Никифоров, натягивая Васе фуражку на нос. ― Работать!..

Сергей попрощался. Он зашел на почту, купил свежую газету (выпущенную в Москве пять дней назад). Просматривая газету, он пошел к двери и обернулся. Девушка в зимнем пальто, в платке, опущенном низко на лоб, из местных, разговаривала по телефону.

― Это кто?.. Это кто это? Дядя?.. Да, я. Ну, как живетя-та?..

Сергей прикрыл за собой дверь и не услышал, в каком направлении развивался разговор. Кто-то в темноте схватил его мокрыми руками за голову и скрипуче рассмеялся. Это был Игорь.

― Газету купил?

― Да... Идем обедать, ― сказал Сергей.

В столовой был яркий электрический свет, было тепло. Сергей посмотрел на Игоря, тот был мокрый и грязный, прозрачные капельки скатывались по стеклам его очков. Он серьезно и хмуро допрашивал кассира: меню существовало только на бумаге.

― Так ведь записано у вас! ― возмутился Игорь.

― Пора уж не верить написанному. Пора уж привыкнуть, ― ворчливо заметила кассир.

― Что у вас есть? ― спросил Игорь.

― Осталось харчо и кофе с молоком. Вот выбирайте, ― ответила девушка.

Они взяли и то и другое, взяли хлеб, двойную порцию сахара и сели за свободный стол; народу было мало. Сергей снял плащ, пальто, бросил их на стул и подмигнул товарищу. Игорь последовал его примеру.

― Уж лучше мороз, чем такая слякотная дерьмовщина, ― сказал Сергей.

― Умг-у, ― сказал Игорь.

― Я до сих пор с мокрой ногой хожу. Загнуться можно.

― Не-ет... Здесь микробов нет. Здоровый климат!

― Целебный, ― подтвердил Сергей.

― Это самое главное, ― сказал Игорь. ― В Москве ты бы давно лежал под мечом. А здесь нет микробов. Точно.

― Микробы выросли в тараканов и потеряли ядовитые свойства.

― Микробов нет. Их никогда здесь не было.

― Напиши докторскую диссертацию, ― сказал Сергей.

― Как поживает твой лучший друг?

― О, это великий человек. Я им восхищаюсь, ― сказал Сергей. ― Он съел меня с неподражаемым мастерством... Тебе бы так не удалось.

― Ну, ничего, ― посочувствовал Игорь. ― Все обомнется.

Сергей рассказал Игорю об обстоятельствах сегодняшней неприятности. Он поделился с ним не столько из желания приобрести единомышленника, сколько из потребности высказаться. Ибо Игорь был из тех людей, похожих на студень, прохладных и обтекаемых (что ни в коей мере не характеризовало его надежность в качестве друга), которые постоянно удручены собственными заботами и плохо реагируют на чужие волнения. Они очень глубоко погружены в свои мысли, и поэтому чаще всего это люди, умеющие степенно и с достоинством держаться в коллективе. «Он меня почти не слушает, ― думал Сергей. ― Эта скотина отвечает мне, только чтобы отвязаться от меня». И тем не менее он не остановился, пока не закончил описания всей истории и своих чувств по поводу этой истории и возможных чувств возможных действующих лиц будущего конфликта. В ответ он услышал:

― Ничего, пройдет как-нибудь... Правильно решил !.. и т.д.

Продолжая разговаривать, они без суеты закончили обед, оделись и вышли в темноту. Они по деревянным тротуарам прошли к своему дому. В тех местах, где доски были проломлены, им приходилось следовать гуськом; они благополучно, не утонув при этом, пробрались по двору к общежитию. На крыльце сидел Вовишкин в огромных валенках. Его мать была на работе, он целые дни проводил дома в одиночестве.

― Здорово, мужик, ― сказал Сергей. ― Голоден?

Вовишкин кивнул головой.

― Сочувствую, брат. Пойдем к нам, а?

― Не, я мамку буду сидеть.

― А то ― заходи, ― сказал Сергей.

Они вошли в комнату. Темнота.

― По-моему, в окне был свет, ― сказал Игорь.

― Закройте быстрее дверь! ― крикнул Борис. ― Эксперимент!..

Зажегся свет, у выключателя стоял Виктор. Мгновение ― и он одним прыжком перемахнул через комнату.

― Черт!.. Они нас раскусили, ― сказал Виктор. ― Никого...

― Что тебе надо на моей кровати? ― спросил Игорь.

― Тараканы, ― задыхаясь от смеха, проговорил Сергей.

― Мы посыпали крошки на твою кровать, ― сказал Борис Игорю. ― Сейчас ― никого; максимальная насыщенность через четыре минуты темноты. Сколько их собралось сюда! Человек десять прибежало...

― Ты бы делал эти фокусы на своей постели, ― сказал Игорь.

― Мне мою постель жалко, ― сказал Борис.

Игорь снял запотевшие очки и, протирая их, беспомощно моргал близорукими глазами.

Тараканы были повсюду. Ночью они шуршали на потолке, на печке, по стенам и на столе. К ним постепенно привыкли. Привыкли настолько, что Сергей мог спокойно вычерпать из ведра кружкой нескольких представителей этой безобидной породы и потом напиться.

― Кстати, знаешь, ― сказал Борис, ― твоего проходимца многие не любят. И на участках, и в тресте.

— Сомневаюсь, ― сказал Сергей. ― У меня, кажется, новая каша заваривается, ― начал он и рассказал всю историю.

― Послушай, тип, ты прямо псих какой-то. Ей-ей… Ну, какое это имеет значение в сравнении с мировой революцией? ― спросил Виктор. ― Ну, первая категория, третья категория. Нулевая!.. Тьфу ты, черт! Хотел бы я знать, зачем тебе все это надо?

― Да нет, Витька. ― Сергей разулся, положил мокрые портянки на табуретку и, придвинув ее к печке, протопал босыми, красными ногами к кровати. ― Нельзя. У тебя ленинградский? ― спросил он Бориса. ― Кинь. ― Речь шла о «Беломоре».

― Как по-твоему: Никифоров на твоем участке авторитет? ― спросил Борис.

― А, знаю, ― сказал Сергей. ― Мы с ним на эту тему разговаривали однажды. Довольно откровенно. Он умный человек. И порядочный.

― Ладно, ― сказал Борис. ― А Гришунин?

― Ну?

― Вот тебе и ну!.. Без очков, а ни черта вокруг себя не видишь.

Сергей сладко затянулся, прислушиваясь, как отогреваются ноги в шерстяных носках.

― Прости, Игорь, я не хотел тебя обидеть, ― без малейшей иронии произнес Борис. Он взял томик Багрицкого и завалился, поместив ноги на спинку кровати.

Игорь ничего не ответил, он был занят. Он писал письмо.

Сергей любил свою больную тему, ему всегда хотелось об этом разговаривать. И он знал свою слабость и постоянно сдерживал себя. Он боялся быть скучным и он понимал, что однообразная болтливость мало украшает человека, человек становится как зачумленный, от которого спасаются бегством поголовно все знакомые и незнакомые.

― Не знаю, ― сказал Виктор. ― Я бы так не смог... Вкалывать, как слон. Быть полноценным работником и смотреть, как тебя облапошивают? Кха-кха. ― Он издал короткий смешок, и рот его скривился в язвительной, однобокой улыбке, губы поползли в одну сторону и вниз, левый глаз сморщился; правая половина лица осталась без изменения. ― Ты что, не можешь пойти к управляющему? Или к главному инженеру? Чего ты не пойдешь и не расскажешь всего, как есть?

― Не хочу быть склочником, ― не сразу ответил Сергей. ― Мало того, что я лентяй, плохой работник, неспособный, грубый с рабочими, мягкотелый... Не хочу, чтобы оказалось, что я к тому же доносчик и лгун. Любитель клеветы.

― Если бы у меня, ― сказал Виктор, ― случилось что-либо подобное, я бы не сидел, как дурак. Я бы моему начальнику глотку перегрыз. Как это так?.. Послушай, ведь Назарченко пошел к главному и наговорил на тебя, и тот не сказал ему, что он доносчик. Наоборот, ты сам говоришь, он к нему замечательно относится.

― Дело в том, что Назарченко сказал правду, а я буду лгать.

― ?

— Он ему поверил. Поверил, что его слова ― правда. А человек, который говорит правду, это не доносчик... Это ― правдолюб. Чего же мне там делать? Я опоздал ― мне он не поверит. Ну их к черту!.. Лучше не лезть.

― Послушай, тип. Ты ― странный человек... Приключений ищешь?..

― Наоборот... Противно до тошноты.

― В свете всего сказанного я бы тебе не советовал затевать свистопляску с категориями. Плюнь. Какая разница?.. Зарплата получится та же самая.

― Дело не только в зарплате, ― неуверенно сказал Сергей. ― Здесь есть еще одна сторона...

Игорь поднял голову. До него туго доходили новые сведения, но уж если доходили, можно было не сомневаться, что останутся они в нем надолго. И останутся долго и толкнут его к активной и полезной деятельности.

― Отвяжись от него. Он правильно поступает, ― сказал Игорь. ― Этим хлопцам только дай зацепку ― они потом с шеи не слезут.

― Э, ты еще тут, ― сказал Виктор. ― Ты пойми. Назарченко завертит его, как ему вздумается, Он повернет так, что Сереге никогда больше не сойтись с рабочими. И на этой почве такая может дрянь получиться!.. Ведь нет никакой разницы. Пустой принцип. Побрякушка... На работе нужно ухо востро держать.

― Вообще-то, пожалуй... нет, ― согласился Игорь.

― А? ― спросил Сергей. ― Никакой?

Сергей ложился спать, и положение его было двусмысленно и неустойчиво. «Мерзавец, ― подумал он. ― Если я запишу им тридцать пять кубов по первой категории, как они просят, или тридцать пять кубов по третьей, о чем они и мечтать не смеют, или, наконец, двадцать по первой, что в переводе на деньги означает сущие копейки, ― он все равно с одинаковым упорством будет требовать, чтобы я урезал... Действительно... Какая разница?..»

На следующий день, перед обеденным перерывам, Сергей закрывал наряды. Лепшаков подал то, что и следовало ожидать. Сергей переправил в графе «кубометры» тридцать пять на двадцать и, перечеркнув первую категорию, своим коричневым карандашом жирно написал римскую цифру три. И подписался.

― Вот что, Стрелкин, ― размеренно сказал Назарченко, с наслаждением обсасывая каждое слово. ― У этого образованного дурака Долгополова совсем нет ума. А туда же лезет: «Я ученый!..» Посмотри этот наряд.

Они сидели после обеда в конторе и курили на сытый желудок. Прораб Стрелкин пробежал глазами бумажку и весело хохотнул.

― Ну, Назарченко!.. Поздравляю. Работяги за такую пшенку шею ему свернут.

― Ты так думаешь? ― сладко причмокивая, спросил начальник. ― Здесь ему не Москва! А стройка коммунизма!.. Обстоятельства от всех нас требовают сознательности и отдачи сил. Он шуры-муры разводит вместо работы, все недоволен. Слыхал? Масштабы ему неподходящи. Но мы его выведем на чистую воду.

Стрелкин утихомирил свой порыв и изобразил на лице сосредоточенность. В каждом из нас живут два противоположных человека, постоянно ведущие друг с другом борьбу. Первый говорит и совершает поступки в каждый данный момент по внутренней необходимости, из желания только следовать своим естественным чувствам, вкусам и симпатиям. Второй ежеминутно играет искусственную роль, остро ощущая реакцию участников действия на каждое его движение, слово и непроизвольно (или нарочно) подделываясь под атмосферу обстановки. В победе одного из них над другим встает человек ― такой, как он есть, каким знают его окружающие. Основным свойством натуры Стрелкина была мгновенно вспыхивающая в его душе радость при известии о чужой неудаче и зависть чужому успеху. Этот долговязый, костлявый человечек, подобно всем мелким натурам, был ужасно злопамятен, он мог заметить и надолго запомнить такие пустяки, на которые другой не обратил бы внимания; чтобы выявить причину, возбудившую в нем лютую ненависть к Сергею Долгополову, нужно было бы произвести микроскопическое исследование. Несомненно, повод был очень ничтожный, и Сергей ничего не подозревал об этой ненависти. По счастью, Сергей не откровенничал со Стрелкиным просто потому, что знал о его дружеских отношениях с Назарченкой.

― Экий прыткий, ― сказал нормировщик, прихлопывая рукой наряд Лепшакова. ― Третью категорию ему подавай.

В конторе раздавался сухой стук счетов, бухгалтер Нина Петровна листала ведомости.

― Долгополов и в сам деле думает, что ему все с рук сойдет, ― сказал прораб Стрелкин. ― Он, понимаешь ли, позорит звание инженерского работника.

― Разбазаривает народные средства!.. ― с наслаждением отчеканил Назарченко.

― За это в тресте по головке не погладят, ― сказал Стрелкин. ― И нам с тобой больше его достанется. За укрывательство.

― А!.. Что это вообще за человек? ― сказал Назарченко. ― Разве за всеми его премудростями уследишь? Ты не хуже меня знаешь... Слушай, займись этим нарядом. Я тебе, как начальник участка, поручаю. Ты там разъясни рабочим... чтобы не обнадеживались. Такие номера не проходили и никогда не пройдут. Ты проведи разъяснение. Может, среди рабочих посознательнее найдутся, чем этот инженер.

И Стрелкин молчаливым кивком выразил согласие.

В обеденный перерыв Сергей получил письмо. Он прочел его и весь остаток рабочего дня перебирал в уме темы, складывал фразы, с нетерпением ожидая той минуты, когда он, наконец, сможет сесть за стол в своей теплой, светлой комнате, в сухой одежде, закурить и приняться за ответ. Письмо было от любимой девушки.

Он подходил к бригаде Лепшакова, и еще издали рабочие заметили его и прекратили работу. Они стояли, кто опираясь на лопату, кто воткнув ее в землю и заложив руки в карманы. В эту пору бригада откапывала небольшой холм, перекидывая землю в две-три руки, и поэтому некоторые находились наверху, некоторые ― в разных местах внизу, они стояли вразброд, и все-таки это была единая масса. «Знают», ― подумал Сергей; но он сам еще многого не знал. Рабочие молча смотрели на мастера. Когда он приблизился, прозвучало два-три угрюмых слова; потом ругательства, недовольные выкрики посыпались на него, больно раня, образуя разноголосую перекличку.

― Да вы что, ребята? ― крикнул Сергей. ― Я вам сказал ―так и будет. Наряд! вам! оплатят!! Сполна!

― Убирайся отсюда!..

― Сиди в конторе!

― Ты ― мастер!..

― Сюда не показывайся, пока не исправишь наш наряд!

― Иди выясняй!..

― Назарченко бы так не сделал! Все-таки наш брат!

― У него сердце есть!

― Все вы одним дерьмом мазаны! Только шкуру с рабочего спустить!

― Конечно! ― злобно бросил Сергей, и на минуту они замолкли. ― Назарченко ― человек! Добряк! А я злой. Не-ет, куда мне до Назарченки? Но я никого никогда не обманывал!..

Бешеный чеченец Инкеров, маленький, вертлявый паренек, черный, как деготь, с узкими черными глазами, бросился к Сергею.

― Кто тебя просил? ― крикнул он. ― Ты знаешь, что в наряде оставили двадцать кубов? А категорию снова на первую переправили!.. Тебя, гада, за это повесить мало!

Он вцепился в Сергея. Сбоку спешил Лепшаков. Остальные рабочие медленно сдвигались, замыкая кольцо.

― Да вы что? ― сказал Сергей. ― Я же за вас!.. Идиоты! ― Он схватил Инкерова за руки, оторвал от себя и толкнул. ― Не делайте глупости!

Инкеров плюхнулся в грязь, как мешок. Отплевываясь, бешено вращая глазами, он встал на ноги, внимательно глядя на Сергея, двинулся к нему. Не доходя четырех шагов, он быстро нагнулся и сунул руку за голенище сапога.

― Инкеров!.. Сволочь! ― крикнул Лепшаков и, взмахнув тяжелым кулаком, стукнул его в ухо. ― Убью!..

Инкеров завизжал; не разгибаясь, он как сумасшедший завертелся на месте.

Сергей повернулся и пошел прочь от бригады. Он не оборачивался, не прислушивался к тому, что делается за его спиной. Он шел твердым, широким шагом, и шум взбудораженных людей становился тише, неразборчивей и пропал совсем.

Чтобы забыть горький осадок позорных ощущений, неожиданное избавление, предшествуемое враждебной, грубой сценой, Сергей попытался перевести свои мысли в область воспоминаний о друзьях. Игорь хвалился, что попал белке прямо в сердце. Главным охотником был Борис, но Игоря несколько раз брали на охоту. Он умалчивал, что кроме сердца, с десяток дробинок попало в голову, столько же ― в туловище и ноги, одним словом, от белки остались кусочки мяса и шерсти... Борис читал «Думу про Опанаса» Багрицкого. Дошел до расстрела Когана («Поглядишь за окуляры: холодно и пусто»), замолчал. Потер кулаком глаза. Тихим, восхищенным голосом произнес матерное слово…

Сергей услышал, как сзади бежит по доскам, топает ногами, догоняет его человек. Может быть, двое? Он шел прямо и ровно, и он не обернулся.

― Погоди, мастер… Погоди. Послушай. ― Лепшаков забежал вперед. ― Обиделся?

― Дай дорогу, ― хмуро сказал Сергей.

― Да ты погоди. Ты слушай меня. Не надо обижаться... Такой народ. Тут перед тобой сволочь, мразь, Стрелкин, хитрюга. Агитацию проводил. Прораб хренов!

Сергей по грязи обошел Лепшакова, ступил на доски и пошел дальше, словно не было здесь никакого Лепшакова, словно не заводил с ним никто разговоров. Бригадир не отставал, он шел рядом, скалил зубы, заглядывал в лицо и убеждал, убеждал, соскальзывая в глину и снова догоняя Сергея.

― К чертям вас собачьим! ― сказал Сергей. ― Надоели! Что я вам, нянька? Может, мне больше всех надо?.. Вот пойду сейчас к Назарченке, вывернусь ему весь, целиком, наизнанку. И заживем мы с ним припеваючи... Горя знать не будем!

― Ладно, мы не слепые, ― сказал Лепшаков. ― Давно видим... Слушай. Идем к Никифорову. Ты слушай меня. У меня руки, шея здоровая есть. У Никифорова есть руки, голова есть. Пойдем? Мы Назарченку, сукиного сына, так!..

Сергей покачал головой.

― Мне сейчас на второй объект бетон начнут возить. Если еще не начали.

― Эх, ― сказал Лепшаков и сплюнул.

― Ты вот что, ― сказал Сергей. ― Ты чего шляешься? Давай на работу!.. Наверняка, все это время перекуривают. ― Он, не прощаясь, свернул с лежневки на узкую тропинку, и Лепшаков остановился и смотрел, как крепкая, немного сутулая фигура мастера удаляется твердым, широким шагом.

― Ладно, ― сказал Лепшаков, оскалив белые зубы, ― топай… Эй! стой! ― Он снялся с места и бросился за Сергеем. ― Э-ге-ей!..

Он догнал Сергея, встал с ним рядом и, засунув руку в карман, достал газету. Он оторвал две ровные полоски, снова полез в карман и насыпал Сергею и себе по щепотке махорки.

Они скрутили цигарки, молча затянулись несколько раз.

— Мне пора, ― сказал Сергей. ― И тебе тоже. ― Он махнул рукой, и они пошли в разные стороны.

Их обоих ждали дела, большие и маленькие, приятные и неприятные, но одинаково нужные. Потому что шла жизнь и надо было жить.

17 января 1965 года

дальше >>

________________________________________________________

Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей

и с обязательной ссылкой на автора.