Роман Литван

Роман Литван. Смерть солдата

(Повесть. 3-е издание. М.: Первая Образцовая типография, 1991)

Повесть «Смерть солдата» для нового издания исправлена и дополнена автором

Я увидел, что не успею, и встал посреди лужи на двух неустойчивых камешках. Автомобиль, с шумом разрезая воду, приближался ко мне. Одной рукой я собрал полы пальто, а другой помахал водителю. Солнце ударило мне в глаза.

— Эй, послушайте! — крикнул Алексей прохожему. Он по какой-то узенькой дощечке, балансируя руками, перебирался на другую сторону. Он держал длинную палку с абажуром и круглой подставкой, завернутой в бумагу. Прохожий остановился. — Послушайте! Где здесь дом пять корпус восемь?

Волна, пущенная автомобилем, побежала к моим камешкам. Автомобиль, словно быстроходный катер, проплыл мимо. Волна всплеснула вверх и залила мои туфли.

— Вот это дом пять, — сказал прохожий.

— Нет, это корпус пять. — Алексей прищурился на него. — А дом девять. А нам нужен дом пять корпус восемь.

— Не знаю. Я сам здесь недавно живу. Это, стало быть, корпус пять... Ей-богу, не знаю! Попробуйте пройти в ту сторону.

Я вслед за Алексеем пошел по дощечке, сделал последний прыжок, доска подпрыгнула и шлепнулась в лужу, а я встал на сухое место.

— Слушай, Миш, — сказал Алексей. — Забери у меня эту чертову палку. Она мне надоела хуже горькой редьки... Я за все задеваю, и он у меня разобьется.

— Кто он? Палка?

— Говорил же, купим пару бутылок, и хорош. А теперь нас выгонят с этим дурацким торшером.

Я в сотый раз повторил ему, что на новоселье не ходят с бутылкой. Нужно купить какую-нибудь вещь. Мы шли мимо луж и куч мусора. Многие окна были открыты, и в них отражалось солнце. Мне казалось, мы постоянно проходим через одно и то же место. Номер дома, корпус, да еще и дробь в придачу. Гладкостенные близнецы как две капли воды походили друг на друга.

— Не найдем мы этого дома, что ты будешь делать с палкой? Съешь ее?

— С тобой поделюсь.

— Говорил же тебе... Смотри! Корпус восемь.

— Да.

— А дом? Дом какой?

— Может, номер дома с другой стороны. Мы пошли вокруг. Дом оказался именно тот.

— Ничего себе, два шага от метро, — сказал я. — Залезли в какую-то трясину...

— Да, порядочными людьми нас сейчас не назовешь. Мы входили в парадное. Я посмотрел на свои брюки:

— Постой. Давай здесь почистимся... Надеюсь, другие не лучше нас будут.

Мы позвонили, и нам открыл хозяин квартиры, Геннадий Семенович. Он был самый старший в нашей компании. Алексей, конечно, полез с ним целоваться. Над нашим торшером повздыхали, поахали гости и хозяин с хозяйкой, а потом его куда-то приткнули на время. Кругом слышался смех, громкая речь; ставили пластинки.

Квартира была двухкомнатная. Пока я осматривался, Алексей собрал наших ребят, они исчезли на минуту и появились веселые, разговорчивые. Он и меня тянул с собой, но я отмахнулся. Рубаха-парень этот Алексей. Он уже познакомился кое с кем из гостей и чувствовал себя так, словно все эти люди с детства были знакомы ему.

Геннадий Семенович представил нас. Он упоминал некоторые подробности, и я понял, что, когда он не с нами, он часто думает и рассказывает о нас. Да, редко случается, чтобы на работе завязалось такое интересное знакомство: нам здорово повезло.

Жена Геннадия Семеновича разносила бокалы. Раздались выстрелы. Шампанское запенилось, заиграло. Геннадий Семенович был на седьмом небе. Долго он ждал этой счастливой минуты. Очевидно, много раз перебирал в уме все подробности, надеялся, разочаровывался. И снова надеялся и представлял себе мысленно все до мелочей.

— Дорогие друзья! — сказал Геннадий Семенович. — Там пока накроют... — От волнения он задохнулся и проглотил воображаемый комок. Голос его был неузнаваемо звонкий и напряженный. — Я думаю, мы не будем ждать. Налейте все вина, я скажу несколько слов.

Кругом зашикали, раздались возгласы «подождите», «замолчите», и установилась сравнительная тишина.

— Первый тост я предлагаю за строителей. За тех людей, о существовании которых мы даже не подозреваем. Мы не знаем ни фамилий их, ни понаслышке, ни в лицо. Нам кажется, что так все и надо, что такие стены, потолок, пол — иначе и быть не может. Но я ощущаю присутствие этих людей. Вот если провести рукой по стене, как все ровно и гладко! А ведь кто-то каждый миллиметрик своими руками разгладил, к каждой точке прикоснулся. А пол. Посмотрите, какой блестящий, какой ровный. Неизвестный человек на коленях исползал и каждую дощечку подогнал. Пусть будет ему большое счастье за его труд! Предлагаю выпить за строителей. И еще одно. Здесь сейчас собрались родственники, друзья. Я хочу, чтобы вы не забывали этот адрес и дорогу к этому дому...

Мне на глаза попался Алексей, меня поразил его странный вид. Что-то резко переменилось в нем. Лицо его застыло, он пристально смотрел в одну точку. Рановато он скис, подумал я. Что он там увидел, белого змия, что ли? Я попробовал проследить за его взглядом, но ничего не заметил.

Потом его загородили от меня. Он переместился со своего места, и на некоторое время я потерял его из вида. Шум разговоров и смеха, споры и страсти, и количество людей равномерно распределялись по всей квартире.

Но в одном углу все это чрезвычайно уплотнилось. Там произошло какое-то замешательство, что-то инородное общему настроению.

Ко мне донесся отрывистый голос Алексея. Я протолкался туда и увидел ничем не примечательного человека, среднего роста, средней упитанности, с волосами пшеничного цвета и с лицом, которое ничего особенного не выражало. Множество таких лиц проходит ежедневно мимо меня, и обычно на них не обращаешь внимания. Человек этот разговаривал солидным голосом и все его усилия, видимо, были направлены на то, чтобы держаться с достоинством. Алексей размахивал руками и наскакивал на него. Маленькие глазки человека смотрели по сторонам и перебегали с предмета на предмет не с такой быстротой, чтобы можно было сказать, что они бегали с беспокойством. Я еще раз вгляделся в его лицо. Ничего особенного. Не доброе и не злое, не привлекательное и не отталкивающее. Когда он успел, подумал я об Алексее. Пристает к незнакомым людям. Вечные с ним истории.

— В чем дело? — спросил я. Я хотел отвлечь его и увести.

Он не посмотрел на меня. Он в исступлении выкрикивал слова. Я никогда еще его таким не видел и даже не подозревал, что он может быть таким.

— Ты загонял его, — крикнул Алексей. — Ты вздохнуть ему не давал! Как же, ты — старшина... А он рядовой. Это ты убил его!

— Послушайте, вы не знаете, а...

— Это ты заставил его умереть.

— Он бросился под поезд...

— Ты с самого начала его ненавидел!

— Никого я не ненавидел. Дисциплину положено соблюдать. А за нарушение дисциплины положено наказание. Я не виноват, что он был разгильдяем, а после ему взбрела в голову глупость. Да к тому же он получил какое-то письмо. Все дело в девушке, которая изменила ему... или еще что-то. В общем, почему я обязан вам объяснять? Была комиссия, она все разобрала. Составлено заключение.

— Заключение!.. Комиссия была! Ты самое последнее, гнусное животное!

— Вы соображаете, что вы говорите?..

— Убил прекрасного человека! Такой человек погиб, а ты ходишь, винцо попиваешь!..

— Ну, я не знаю, — сказал человек. — Всему есть границы. — Он обратился к окружающим, призывая на помощь их мнение, их поддержку.

Но Алексей не выпускал его из узкого круга объяснений.

— Ты далеко пойдешь с твоими способностями! Пусть знают, кто здесь есть у тебя, жена и друзья твои, если у такой скотины могут быть друзья!..

Меня потянули за руку.

— Миша, сделай что-нибудь. Нельзя же так. Это безобразие! — У Геннадия Семеновича было виноватое, растерянное лицо. — У меня в доме. На моем новоселье!.. Это родственник жены. Я никогда не мог подумать, что Алексей способен... Уведи его! Возьмите и успокойте его!

— Хорошо, — сказал я и пожал плечами. — Я сам удивляюсь.

— Удивляюсь! удивляюсь! — Эта злость в сочетании с ехидством была несвойственна ему. — Надо взять его и вышвырнуть отсюда! Такой праздник испортил...

— Отнимите!! — закричала женщина. — Отнимите торшер!..

Алексей держал двумя руками наш подарок. В силе этих рук можно было не сомневаться. Он замахнулся, нацеливая удар в своего врага.

— Тебя надо... стереть!.. с лица земли!

— Отнимите!..

Гости растерялись. Они застыли на месте, не зная, что предпринять. Алексей сделал шаг. Его противник, как хороший спортсмен, пригнулся, готовый увернуться и в подходящий момент броситься на него. Он побледнел, но положение его было столь серьезно, что некогда было раздумывать или пугаться — в такие секунды не думают, а принимают решения и действуют мгновенно. Наконец, благоразумие взяло верх, он бросился в толпу, и толпа, отступая, закрыла его.

— А-а! гадина!.. — прорычал Алексей. Я подбежал к нему.

— Пусти! — Он попытался оттолкнуть меня.

— Возьми себя в руки, Алешка.

— Я должен расплатиться с ним!.. С-скотина!..

Ребята помогли мне, и мы всей компанией вышли на лестницу. Квартира облегченно вздохнула. Оттаяло море возмущенных, любопытных и веселых голосов.

Я сказал ребятам, чтобы они оставались: уйти всем сразу сейчас было бы неприлично. Алексей обмяк, он не смотрел нам в глаза. Лицо его было нахмуренное, но такое, как обычно, и я рассчитывал, что бешеное настроение не вернется к нему.

Во дворе сияло яркое солнце. Небо было синее-синее, настоящая весна. Солнце грело, я снял пальто и перекинул его через руку. Алексей достал сигареты. Мы закурили. Он шел и молчал и однажды он крепко выругался. Я не задавал вопросов, не мешал ему: пусть думает и сам утрясает внутри себя, сам. Докурив сигарету, он, прежде чем выбросить, прикурил от нее новую. Протянул мне пачку.

— Не хочу. Достаточно.

— Понимаешь, он из студентов. Их целую кучу прислали. Забрили за что-то... Он был из Московского Университета... Тихий-тихий... там, во зле и нахрапе... Мухи не обидел. Понимаешь? Там... Так и не озлобился. До конца.

— Хороший был парень? Как это случилось?

Но Алексей не услышал меня; его мысль притягивалась исключительно порывом собственного интереса.

— Вот не думал, что во мне может быть такое.

— Что?

— Ну, этот торшер...

— Да, брат, ты все настроение испортил Геннадию Семеновичу.

— Плевать на Геннадия Семеновича! К черту его!.. Надо знать, кого выбираешь себе в родственники.

Я рассмеялся.

— Он жену выбирал, а не родственников жены.

— Нет. Надо знать... Самое удивительное, я был абсолютно трезв.

Их построили в казарме за пятнадцать минут до обеда. Им предъявили страшное обвинение. Разобранные, недочищенные автоматы лежали на столах. Мимо пробегали по своим делам солдаты других рот, смазывали сапоги, убирали в пирамиды оружие, одевались. А они, кому более других надо было торопиться, стояли по стойке «смирно», и не было конца этому стоянию.

Несколькими минутами раньше командир первой роты капитан Бородин, увековеченный во всех солдатских разговорах, историях и легендах под именем Припадок, — зайдя в казарму, чтобы самолично пронаблюдать, как идет подготовка к заступлению в караул, увидел под одной из кроватей окурок. Обыкновенный, ничем не примечательный, смятый окурок, маленький трупик папиросы «Север», из тех что солдаты покупали в гарнизонной лавке и курили первые дни после получки. На капитана окурок подействовал, как удар в сердце. В ту же секунду капитан бросился к старшине.

— Пойдите сюда!.. Смотрите!.. — Он подвел старшину к злосчастной кровати. — Это как понимать!.. Курили?.. Первая рота курит в казарме!..

Старшина не знал, что ответить. Он изображал живую иллюстрацию к высказыванию, что дисциплина — это сознательное желание подчиненного казаться глупее своего начальника.

— Чтоб такой позор в лучшей роте батальона!.. Необходимо немедленно наказать!..

— Может быть, автовзвод, — робко сказал старшина. — Автовзвод как раз ночевал на этих кроватях. Может быть, они курили, а наши...

— Когда они уехали?

— Сегодня утром.

— Так у вас что же, уборка через день проводится? Нечего сваливать на других!..

— У нас никогда не курят в казарме. Прямо не верится.

— Вы думаете, я ослеп? Или у меня галлюцинация? Никогда не курят!.. Распустились! Вы посмотрите, как лежат полотенца на койках. Это не казарма, а дом отдыха. Курорт!.. Стройте роту. Наказать!..

В казарме был полумрак. Обледенелые стекла пропускали мало света. Солдаты чистили оружие, и недостаток освещения не затруднял им работу. Они брали в руки деталь, не глядя на нее, в одном месте чуть касались тряпочкой, в другом — долго и старательно терли. За многие месяцы службы они так часто разбирали и собирали свои автоматы, что могли без зрительной проверки выполнять все необходимые операции: это выходило у них само собой.

— Вчера в санчасть пришел один салажонок, — травил Комраков, стоя за столом. — Говорит, болен. Кашель замучил. Врач спрашивает: «В руке колет?» — «Колет», говорит. «А в пятке?» — «Тоже колет». Ну, ясное дело. А другой между двух офицеров проходил, растерялся, взял да и отдал честь двумя руками... Ну, смех один. С ними Белько тоже рехнулся. Он во сне стал кричать: подъем!.. подъем!.. Несколько человек вскочили, одеваться начали. Среди ночи. Что рядом с ним спали.

— Передай, пожалуйста, ветошь, — сказал Толик.

— В армии нет «пожалуйста». — Комраков вытянул из кучи тряпку и кинул ее Толику.

— А спасибо тоже не положено говорить?

— Это уж как твоя совесть велит.

— Какая там к черту совесть! — сказал Сазонов.

По коридору приближался, нарастая, топот многих ног. Толик, рядовой Анатолий Пименов, посмотрел на дверь. В казарму с грохотом ввалилась третья рота. Все они были внешне похожи друг на друга и неразличимы. Толик помахал рукой.

— Сейчас, — крикнул Евгений Корин. Через минуту он подошел, доставая газетный листик и насыпая махорку. — Пойдем покурим?

— Нужно дочистить. Старшина прогнал нас всех из умывальника.

— Ну, в общем, все в порядке. Я обменялся с Соловьевым, — сказал Корин. — Куда-куда, а на седьмой пост всегда найдутся желающие. Но морозец — у-жас. Усохнуть можно.

— Зачем ты это, Женька? Напрасно.

— Да брось ты свои интеллигентские штучки!

— Ну, ладно, — сказал Толик. — Помогай чистить. Потом вместе пойдем.

— У тебя какая смена? — спросил Сазонов.

— Первая, — сказал Корин.

— Отлично. У меня тоже первая. Я могу обменяться с Пименовым. Ты подумай, какая разница, на второй пост я пойду, или на третий? А тебе не надо уходить с седьмого поста. Такой отдых не часто перепадает.

— Спасибо, — сказал Корин. — Не стоит менять. Я уже договорился с Соловьевым.

— Смотрите сами. Если надумаете, мне все равно. Я пойду на второй пост.

— Спасибо.

Сазонов тоже был москвич. У земляков всегда много общих интересов, и в особенности в армии люди сближаются по этому признаку быстрее и охотнее.

— Какого черта твой старшина так дьявольски полюбил тебя? — спросил Корин. — Всегда ты ходишь на самые хреновые посты. Да еще в самую паршивую смену.

— Не знаю, — сказал Толик. — Такая между нами любовь. Ему отпущено несколько меньше ума, чем это следует нормальному человеку.

— Да-а, загнали нас в дыру. Черт их всех побери! Даже английской газеты негде купить...

— Только этого нам не хватает, — рассмеялся Сазонов. — Газеты английские здесь нужны, как Черчиллю значок ГТО!

Гарнизон, в котором они служили, был из самых заброшенных в Забайкалье. В глубине беспредельной степи, среди невысоких и невзрачных сопок, — он находился километрах в пятидесяти от Даурии: дорога, соединяющая гарнизон со штабом дивизии, летом шла по примятой колесами траве, а зимой — по колее утрамбованного снега. Железнодорожный полустанок на линии Москва—Пекин ничем не разнообразил жизнь гарнизона.

— Порядок, — сказал Толик, защелкивая крышку. — Побежали.

Но они не успели уйти. Старшина роты сержант Музыченко подал команду:

— Первая рота! становись!..

— Да мы не закончили еще, — крикнул Сазонов.

— Совсем озверели, — пробегая, сказал солдат.

— Припадок появился. Опять куда-нибудь погонят.

— Перед караулом положено спать.

— Как же, положено. Жди от них.

— Разойдись!.. — командовал Музыченко. — Становись! Равняйсь!

Музыченко козырнул Бородину и отошел в сторону. Он не подал команду «вольно», Бородин предупредил его. И он думал о том, что люди работали, устали и что перед караулом надо им отдохнуть немного. Свинство, думал он, — поставить их по стойке «смирно» после четырехчасовых учений на морозе.

И автоматы нужно протереть и смазать.

Зря Бородин затеял всю эту ерунду.

Но где-то в глубине полуосознанное, без слов — согревало чувство удовлетворения оттого, что вот он, Музыченко, может отставить ногу, заложить руки за спину, и он не обязан, как все, строго подчиняться унизительным правилам.

— ...Так, — сказал Бородин. — Хороши же вы, товарищи. Хороши вы, бородинская рота!.. Это самое позорное, самое мелкое, что вы могли придумать! — закричал он. — ...Я этого подлеца найду, он не спрячется. Но до какой степени распущенности надо докатиться, до какой низости, чтобы!.. Я не знаю. Курить в казарме — если увидит представитель дивизии, кто-нибудь посторонний, это было бы позором всему батальону! Всему полку!.. Вы посмотрите, на что похожа наша казарма. Посмотрите, как лежат полотенца. Как стоят тумбочки и табуретки?.. Нет, вы не лучшая рота. Люди, у которых нет чести и совести, не могут называться лучшей ротой!.. Я этого подлеца найду. Но ведь не может быть, чтобы никто не видел, как он курит! Видели, как нарушается приказ!.. Видели, как грязная свинья пачкает честь полка!.. И молчали! Ничего не доложили своим командирам!

Капитан Бородин бегал перед строем и впивался глазами в покорные лица. Он ни о чем не думал — в том понимании, что не происходило смены мыслей и ассоциаций в его мозгу; лишь одна мысль овладела им. Этот человек был так устроен, что когда в нем закипала злость, он не мог оставить ее в себе, он должен был на ком-нибудь сорвать ее. И он бы заболел, если бы случилось ему не найти виноватого. Но он находил.

Солдаты смотрели в сторону. Старались быть незаметнее, старались сделать безразличное выражение на лице, чтобы не привлечь внимания по всей дивизии прославленного командира.

— Разрешите встать в строй! — Это Комраков опоздал, завкаптеркой. Ценный человек. Он попал под горячую руку. Бородин затопал ногами.

Комраков вытянулся в струнку, пожирая глазами кричащее начальство.

— Два наряда вне очереди!.. Старшина, запишите! Без всякого снисхождения!.. Какой ты солдат! если не можешь вовремя в строй прибежать! Разгильдяйство! Я вас научу дисциплине!.. В роте нет никакого порядка!..

Бородин велел Комракову встать в строй, с сожалением посмотрел на него (но ничего не поделаешь: каптенармус — это не то, что нужно ему в данную минуту).

— Я требую, чтобы виновный сам признался. Если он умел нарушать, пусть умеет и ответить за свои поступки... Ну?.. Виновный! выйти из строя!

Рота молчала. Бородин старался заглянуть в глаза солдат своими паучьими, навыкате, глазами.

— Кто курил?!.. Кто бросил окурок под койку?!.. Я повторяю! Виновный! два шага вперед!..

И в эту минуту Толик совершил непростительную ошибку. Он встретился глазами с Бородиным. И когда Бородин поймал его глаза, он увидел в них что-то такое, чего не должно быть в глазах рядового.

Обычно Толик умел владеть собой. Он знал, что основное правило: не думать. Не думать, не допускать в свою голову никаких мыслей, чтобы не отразились они случайно во взгляде, в чертах лица, чтобы не пробили эту маску покорности и безразличия, жизненно необходимую и непрочную. И он умел выполнять это правило.

В первой роте был свой козел отпущения, бедняга Сурен, который по глупости, или, вернее, по слабости нервов, всегда вылезал вперед. Если искали и не могли найти виноватого, то Сурену казалось, что все угрозы, увещевания, вопросы, все то, что другие пропускали мимо ушей, — относится непосредственно к нему. И ему казалось, что именно на него падает подозрение, отчего он начинал чувствовать себя неловко, смущенно, хотя не имел никакого отношения к делу, вызвавшему расследование, и в результате все его ужимки заставляли думать, что он — главный виновник…

Прежде, чем задать вопрос, Бородин помедлил. Потоптался немного на месте, вставая на цыпочки и покачиваясь.

— Может быть, вы знаете, кто курил?

— Никак нет, — ответил Толик.

— Разговаривать в строю! — Голова и туловище капитана странным образом передернулись. — Вы вздумали издеваться над воинскими уставами! Не научились уставам! — Его темное лицо еще больше потемнело, жилы на шее вздулись. — Я вас научу, что такое служба! — Внезапно он затих; официальным, сухим тоном приказал: — Рядовой Пименов, выйти из строя!

«Ну, начинается. Главное, не наболтать лишнего», — подумал Толик. Он встал перед строем, ощущая, как неизбежная, сверхъестественная сила надвигается на него.

— Так... Строй — святое место, ни один солдат не имеет права забывать это. Смешно повторять. Основные положения обязаны знать. И выполнять их... Разговаривать в строю — преступление!.. Объявляю вам один наряд вне очереди за разговоры в строю... — Бородин подождал. — Что надо отвечать!! — закричал он.

— Есть, один наряд вне очереди, — сказал Толик.

Бородин отвернулся от него и пошел вдоль роты. Толик увидел, как терзают друг друга руки, сложенные за спиной.

— Кто курил? Вы знаете! — крикнул Бородин, подбегая стремительно.

— Нет, не знаю, — ответил Толик.

— Знаете! Я по глазам вижу, знаете!.. Может быть, вы сами курили?

— Да нет, товарищ капитан, я не курю в казарме. — Он понятия не имел о том, кто курил, когда курил, и не мог поручиться, что это не Бородин подсунул окурок, просто из желания еще больше напакостить людям.

— Солдат должен отвечать: «никак нет», «так точно». Никаких посторонних разговоров... Много болтаете!.. Может быть, вы подумаете и вспомните? Вы подумайте, подумайте. Разрешаю вам изложить все подробности. — Он пошел на хитрость. Эти недотроги, эти бывшие студенты любят много болтать, и этот, в частности, не устоит. Он начнет пространно оправдываться, и что-нибудь проскользнет в его словах. Пусть не стесняется, Бородин потерпит. А потом он оборвет его и укажет ему место, которое он должен занимать.

Но подчиненный обманул его ожидания.

— Никак нет, товарищ капитан.

— Встаньте в строй, — брезгливо бросил Бородин. — Значит, нет виновного... Я в последний раз спрашиваю... Конечно, в этот раз Пименова нельзя точно назвать виновным, хотя у меня есть сведения, что он курит и еще иначе нарушает дисциплину.

— Да нет же, товарищ капитан...

— Молчать!.. В строю молчать!.. Старшина, что происходит у вас в роте?.. Примите меры. Со всей строгостью... Рядовому Пименову запишите три наряда вне очереди. И вообще, обратите внимание на него. Чтоб служба медом не казалась. Распустились вконец!.. Я в последний раз спрашиваю!.. — Он подождал, кусая губы, и глаза его совершенно обесцветились.

Десять минут прошло с тех пор, как построили роту. Солдаты держали руки по швам, не смея шелохнуться. Иные годы пролетают быстрей, чем такие минуты. Бородин, по-видимому, пришел в состояние злобного сумасшествия, и вряд ли он сам под конец мог понимать те слова, которые не в силах был удержать в себе, и отдавать отчет своим желаниям.

— Значит, никто не виноват!.. Пушкин виноват!.. Окурок сам прилетел. Сам по себе!.. Ро-та! разойдись! — И не успели солдаты разбежаться: — Тревога, рота!..

Началась суматоха. Люди забегали, надевая шинели, толкаясь, лихорадочно собирая автоматы.

— Старшина, по полной форме. Лопатки, противогазы. Быстро, быстро. — Выставив руку, Бородин смотрел на часы.

— Товарищ капитан, в караул сегодня. Обед сейчас... отдых...

— Выполняйте, старшина. Выполняйте! — рявкнул Бородин.

Толик носился вместе со всеми. Тяжелое чувство укоренилось в нем, и не радовало воспоминание, что рано или поздно закончится эта суматоха и тогда будет караул, отвратительный пост, звериная стужа, но будут минуты бодрствования в теплой комнате и Женька Корин, и разговор с ним. Да и некогда думать, когда так спешишь и стараешься не упустить чего-нибудь.

Возле шкафа с противогазами он натолкнулся на Комракова. Тот хотел пролезть вперед и отпихивал Толика.

— Куда лезешь, салага! — крикнул Комраков. — Из-за тебя теперь всех погонят. Давить таких!..

Толик стоял напротив своей ячейки, Комракову нужно было тянуться через него. И поэтому Толик, не давая столкнуть себя с места, первый взял противогаз.

— Зачем ты глупости говоришь? — сказал он Комракову. — Если Бородин псих, я-то тут при чем?

— Не болтай!.. Признаваться надо, коли напакостил!..

Бородин сам построил роту. Приказал принести из умывальника пустые носилки для угля и положить в них окурок. Рота получила команду: «Направо. На выход — марш», — и похороны окурка начались. Для того, чтобы воспитательное мероприятие подействовало более сильно и на более длительный срок, солдатам было велено поднять клапана шапок.

Их казарма была крайняя в ряду казарм, и, немного отбежав от нее, рота свернула с дороги в заснеженную, сугробистую степь, таща на себе груз амуниции и заботясь о том, чтобы согревать то одно, то другое ухо. Два солдата несли носилки, в которых перекатывался маленький, ничтожный клочок бумаги. Носилки были тяжелые, и солдаты с ними все время отставали. Бородин поставил их в середине роты и приказал взять у них автоматы. Но через минуту солдаты с носилками опять отстали, так как дело было не в тяжести автоматов, а в том, что они держали носилки и не могли махать руками. Бородин торопил их, крича и подталкивая. Рота убежала далеко вперед и там, почувствовав себя на свободе, двигалась медленно, вразброд, и вообще устроила что-то вроде перекура.

Наконец, Бородин приказал всем вернуться и подменил солдат. Толик попал во вторую очередь. Бородин теперь находился с ротой, заставляя ее совершать броски от носилок вперед и обратно. Это обозлило солдат, и многие начали кричать носильщикам, чтобы они шевелились быстрее. Но те и так выкладывали все силы.

Стало ясно, куда направляется Бородин. Они бежали прямо к большой сопке, Сломанным пальцем называли ее за странный камень, который издалека был виден на ее вершине. Сопка находилась в двух километрах от гарнизона.

Толику было довольно тепло. Только об ушах своих он ничего не знал. А пальцы на руках застыли сразу же, превратились в сосульки. Ему казалось, что если постучать ими друг о друга, они зазвенят. Он бежал сзади, и он отлично понял напарника своего, когда тот, с трудом обернувшись, крикнул:

— Мама! роди меня обратно.

Коренное забайкальское выражение получилось к месту.

— Ничего!.. Рано или поздно это кончится!.. — крикнул Толик.

Он думал, долго им еще нести? — слишком много они пробежали. Эдак больше никому не достанется. Но он был добрый, он не хотел один. Он хотел поделиться. «Бедный парень», — подумал он о напарнике. Ко мне у Бородина особое отношение, но он-то за что страдает? Хотя, впрочем, Бородин способен произвести «частичную замену»: менять напарников моих, забыв обо мне.

Они бежали по твердому насту, а потом, перед самой сопкой, попали в мягкие сугробы, увязая выше колена. Трехдневный буран, который свирепствовал на прошлой неделе, в местах, не доступных ветру, навалил горы рыхлого снега.

Рота добралась до вершины. Солдаты саперными лопатками копали яму. Похороны проходили по всем правилам.

Они не могли с носилками взобраться по отвесному склону. Бородин сверху кричал на них, распределяя свое внимание между ними и теми, кто копал. Идя по спирали, они влезли на вершину с противоположной стороны. Бросили в снег носилки. И прежде всего Толик занялся пальцами рук и ушами.

— Достать лопатки!.. Не стоять без дела!.. Не сачковать! Быстро, быстро.

— Есть, товарищ капитан! — бодро сказал его напарник, и его исполнительность имела замечательный успех: Бородин больше им не интересовался.

Толик понял, в чем здесь тонкость. И на миг мелькнула мысль сделать что-либо подобное и всегда вести себя подобным образом. Но чего-то не хватало ему для этого. Он достал лопатку и присоединился к остальным. И паучий взгляд Бородина преследовал его. «Покорность», — подумал он. Это самое большое, на что он был способен.

Окурок похоронили. Насыпав над ним снежный курган, направились к гарнизону. Четыре солдата несли носилки, по одной руке у них было свободно, и это облегчало и убыстряло дело. Время обеда прошло, голод подгонял роту. Вначале шли строем, но потом растянулись, испортили ряды, и Бородин, порядком замерзший, молчаливый, нахмуренный, трусил рядом, искоса поглядывая на людей и с ожесточением потирая уши и нос.

Толик отогрел пальцы. Все же их немного прихватило, и они ныли, неприятно отражаясь на настроении. А тут еще нужно было выбираться из сугробов, спотыкаться и скользить, и беречь лицо, так как, штурмуя сопку, он вспотел и тем слабее мог теперь сопротивляться морозу. Он подходил к казарме, с теплым чувством смотрел на нее; попав в неизбежный затор у дверей, он пробивался и спешил, словно за ними был его дом родной.

Внутри было темно и тихо. Дневальный закричал, чтобы они закрыли дверь и не шумели: спали наряды других рот. Бородин, сказав несколько слов сержантам, удалился; ему тоже, наверное, давно пора было обедать.

Толик скинул с себя шинель, шапку, сапоги. Хороший отдых — сесть на табуретку в таком виде и посидеть полминуты. От автомата и подсумка долетел противный холодок, и Толик ногой отодвинул их подальше. Очень мало надо человеку.

Он рассовал по местам вещи и, взяв из тумбочки мыло, из-под матраца обувную щетку, — побежал в умывальник. Начальства не было. Он скрутил папиросу и закурил. Он мог не торопиться и не бояться грубого окрика. Нужно было лишь поглядывать на других, чтобы не опоздать, не оторваться от массы.

Солдаты ругались. Все хотели есть, устали, намерзлись.

— Собака Припадок!.. Никаких законов не признает!..

Особенно злило то, что не придется им отдохнуть перед караулом и в столовой ждет их на столах холодный обед.

Пришел Комраков, стрельнул у кого-то закурить. Ему тоже хотелось чего-нибудь сказать, и он вертел головой налево и направо и порывался открыть рот; он еще затруднялся, примкнуть ли ему к тем, кто возмущается, или, наоборот, выступить против них. Он протиснулся к умывальнику и посмотрел подчеркнуто пустым взглядом сквозь Толика. Но Толик молчал.

— Службы еще не знаете... Салаги!.. — крикнул Комраков. — Обед у них остыл. Да мы в учебном батальоне у Стрелкова вообще без завтрака и обеда ходили. И ничего. Как живые бегали.

— Тихо, ребята. Тихо, — позвал Сазонов. — Дайте дембелю сказать.

— Щетка твоя?.. — Чернявый солдатик из соседней роты держал ее уже в руках; он выговаривал слова с сильным акцентом. Толик кивнул. — Почистим?

Он почистил сапоги и, возвращая щетку, спросил:

— Мыла твоя?

— Мое, — сказал Толик.

— Помоем?

Это было проделано весело и с легкой небрежностью. И Толик улыбнулся ему.

В столовой роту ждал старшина и солдат, которого старшина оставил с собой, чтобы получить котлы с супом и кашей, хлеб, миски и чтобы не скучно было одному охранять занятые столы. Хлеб был разложен на порции. Рота бросилась занимать места; солдаты стремились издали заметить и быстро схватить самую большую из хлебных пирамидок. Они не снимали шинелей, распустили только пояса и расстегнули одну-две пуговицы. Обед проглотили без задержек, с молчаливой жадностью. Один кто-то поинтересовался:

— Дадут нам еще чего-нибудь на кухне? Наверное, осталось у них.

— Дадут, — ответили ему. — Догонят и еще добавят.

Вернулись в казарму. До подъема оставалось полчаса. Никто уже, конечно, не ложился. После мороза и еды, состояние было несколько сонливое. Разговаривали о том, будет ветер сегодня ночью сильный или слабый, и будет луна или тьма непроглядная. Загадывали, в какое время придется стоять на посту возле караульного помещения. Некоторые, наиболее дотошные, методом отбрасывания различных соображений пытались определить, куда они попадут через два дня, когда в роте будут назначать новый наряд. Солдаты, довольные, добродушные, слонялись по казарме, курили, дремали. Обстановка была на редкость спокойная, так как перед караулом никакое дрянное мероприятие не угрожало им.

Толик по крошке откусывал хлеб, оставленный от обеда, и читал Блока. Огромный том, какие любили издавать лет десять назад, в конце сороковых годов, невозможно было спрятать; он не залезал в валенок, а засунуть его за пазуху было смешно. И это было жаль, потому что ничего другого не имелось у Толика в настоящий момент, чтобы взять с собою в караул. Он вспомнил Кузьмина, который тоже любит читать и который сидит сейчас на гауптвахте. Он посмотрел на часы, подумал, что скоро увидит его.

И после развода, где был обычный рапорт, знакомые вопросы и ответы, как только закончилась волокита со сдачей-приемкой караульного помещения, Толик пошел к Кузьмину.

— Как жизнь на гауптвахте?

— Первый сорт.

— Кормят?

— Кормят... Позавчера, правда... Пришел начальником хмырь какой-то. Из танкового батальона. С приветом товарищ. Говорит: «Работай». — Полы ему надо было помыть. «Сосал бы ты, — говорю. — У меня строгий арест. Строгий — понял?» Говорит, ем я. Горячую пищу получаю. Ну, я послал его... А он, значит, запретил мне обед давать.

— Ну?

— Да ребята мне всегда принесут. Десять обедов принесут. Я таких, как этот хмырь, обклеить обедами могу. Залепить всего!.. Ну, как у вас в роте?

— Ничего, по-старому. Окурок сегодня хоронили.

— Бородин придумал.

— Ну, кто ж еще?

— Ах, скотина недобитая. Ну, ладно. До пятого дотерпим, а там катись они все... подальше.

— Тебе хорошо. — Толик вздохнул. — А здесь до осени, и еще раз до осени...

— Ерунда! Пролетит — не заметишь.

— Пролетит, — усмехнулся Толик.

Он сидел на нарах, подогнув под себя ногу, локтем опираясь на подсумок. Напротив него, на других нарах, прислонясь спиной к печке, сидел Кузьмин, бывший старшина роты, потом рядовой, потом младший сержант и теперь снова рядовой, посаженный на пятнадцать суток строгого ареста за самовольную отлучку из части. В первый раз Кузьмина разжаловали за то, что дежурный по части, накрывший его за распитием недозволенно-крепких напитков, имел упрямый и несговорчивый характер. Дежурный не хотел принять никакие доводы, не помог и авторитет Кузьмина. Но одно то, что после неприятного скандала его снова произвели в сержанты, показывало, насколько это незаурядный человек.

— Смотрю я на тебя. И не пойму. Чего у тебя какой-то жалкий вид? Растерянный ты какой-то, нетвердый. Надо решительней быть. Сильнее.

— Да, Санька, надо бы. Надоело все.

— Устал?

— Да нет... А может, да. Но не физически. Понимаешь, ни минуты нет спокойной. Моей, собственной. Чтобы я знал, что могу использовать ее, как хочу. Ничто не висит надо мной. Могу хотя бы в уборной спокойно посидеть, черт возьми!.. И потом, постоянно все бросаются друг на друга, стараются опередить. Всегда нужно всматриваться, вслушиваться. Как в джунглях.

— Да, трудно вам армия дается. Городским... Привыкнуть надо...

— Это верно, — продолжал Кузьмин. — Тут твоего времени нет. От подъема и до отбоя, нередко и после отбоя. Приказ. Что прикажут, туда и беги. У солдата одно право — повиноваться. И хоть умираешь — выполни.

— А что приказать — всегда находится.

— Да... Но ты не унывай, Пименов. Главное, дыхания не терять. Хорошие люди всегда найдутся. А ты будь бодрым... Я вот как терплю. Сначала думал, немного времени пройдет, стану я старослужащим, легче будет. А теперь совсем просто. До пятого. Командир полка грозился, до марта задержит. Но это он сгоряча. Со злости. Пятого января последний эшелон. Зачем ему надо лишние деньги на меня тратить? Незачем... Отправит. Ясное дело. А там — ха-ха!.. Вот жизнь, Пименов. — Кузьмин вскочил с места и прошелся по камере, раскинув руки и разминаясь. — Э-эх!.. Не думай, чудак... Ты посмотри на других. Прикинься дурачком, проще всего получится.

— Дурачком, значит? — Толик улыбнулся. — Ладно. — Теплое слово согрело его, и он был очень благодарен Кузьмину. — Мне посылка пришла. Я завтра днем схожу на почту, получу. Так что насчет еды ты не беспокойся. Посылка из дома. Там много всего... — Он похлопал рукой по нарам: — Не заставляют выносить?

— Нет... Комендант приходил, еще в самом начале, покрутил носом. Ничего не сказал... А начальникам, им всем до лампочки.

— Хорошо... Ну, ладно, Санька. Я пойду.

— Почитать есть что-нибудь?

— Нет. Не было сегодня ничего... Пока.

— Ну, давай.

На следующий день, после ужина, была вечерняя перекличка.

— Рядовой Комраков, — приказал старшина, — и рядовой Пименов, выйти из строя!.. Идите в левый коридор, мойте пол. Рота, разойдись! Отбой!..

Толик знал, что разговаривать бесполезно, а спорить — совсем бессмысленно. Он повернулся и молча пошел в умывальник, искать швабру: из других рот набегут — не достанется.

Дежурному по батальону надо было вымыть полы в двух коридорах, в красном уголке и канцелярии. Помывку можно было выполнить силами дневальных; но дневальные не мыли полов — так было заведено. Поэтому дежурный просил старшин выделить ему одного-двух штрафников, да старшины рот и сами не забывали и каждый вечер находили кого-нибудь — послеотбойная работа была главным наказанием провинившихся.

Толик выбрал швабру. Закурил. Комракова не было. Этот тип, наверное, ляжет спать, он договорится. Конечно, в компании всегда как-то легче. А спать хотелось сильно; об этом противно было даже думать. Постоянное солдатское желание.

— Сволочи! — Пришел Комраков. — Дай закурить... Каждое дерьмо выпендривается! Вместе нас гоняли, а он теперь после отбоя заставляет меня пол мыть... Гад! Скотина! Вот, блядь, народ какой! Сам себя жрет...

— Пойдем, вымоем быстрее, — сказал Толик. — Ляжем спать. — Не такой надежный парень был Комраков, чтобы можно было с ним разговаривать откровенно.

— Намою я ему!.. Нальем водицы, размажем — пусть попробует придраться. Гад!.. Вот был человек — Кузьмин. И того на губу засадили. А этот!.. Известно, хорошие люди долго не стоят.

— Не держатся?

— Да... И в армии, и на производстве. Если мастер или бригадир за рабочего, то его начальство не хвалит... Но Кузьмин глупо поступил. Не положено — значит, не положено. А он попался, как дурак... Коли взялся за темные делишки, так уж сумей извернуться, чтобы не поймали. И честным останешься. А так, как он — это не дело.

— Как ты говоришь? Честным?.. По-твоему, кто за темные делишки взялся и не попадается, он честный человек?

— Ну!.. Все надо делать умеючи.

— Ну, удивил ты меня, Комраков... Оригинал!

Они наполнили тазик водой и, не жадничая, полили коридор. Потом из конца в конец погнали швабрами грязную жижу. Следили за тем, чтобы не осталось сухих пятен: придет дежурный, увидит пятно, снова заставит перемыть; полночи можно так провозиться. А когда нападешь на дурака, если он к тому же повеселиться захотел, нарочно не отпустит, пока досыта не наиздевается.

Пришел дежурный, посмотрел на их работу. Толик и Комраков с беспокойством следили за выражением его лица.

— Старались, товарищ сержант. Все законно помыли, — забежал вперед Комраков.

Некоторое время дежурный молчал. И Толик готовил себя к тому, что надо снова сейчас тащить тазик, снова наливать и гнать грязную жижу. Потому что работали они наспех, и качество получилось далеко не отличное.

— Сойдет. Лягайте спать.

Они бегом отнесли швабры и бросились к постелям своим.

А утром был подъем, развод на работы и сама работа. Потом вечером снова караул, и для Толика, конечно, самый дрянной пост и самая дрянная смена. И снова помывка пола после отбоя, в счет внеочередного наряда. И на этот раз перемывка пола. И опять работа, караульная служба, самый дрянной пост, помывка полов. А внутри — чувство непрочности, шаткости существования, неуверенность.

Рота несла караульную службу через день. Вечером возвращались из караула, одну ночь ночевали в казарме, а на следующий вечер снова заступали в караул.

И если почти для всех существовал некий негласный скользящий график перемещения постов, а иногда кому-нибудь выпадало один раз в две-три недели пропустить караул, то для Анатолия Пименова второй пост — склад боеприпасов, и третий пост — горючих материалов — сделались неизменным достоянием. Это были отдаленные посты, открытые всем ветрам, на сорокоградусном морозе последнее обстоятельство вызывало сильное отвращение у солдат к этим постам. Притягательными являлись расположенные внутри гарнизона седьмой пост — фуражный склад, рядом с ним находилась котельная — голубая мечта каждого часового, — и пятый пост — овощехранилища, здесь между земляных насыпей также можно было укрыться от ветра. Солдаты проклинали Забайкалье с его ветряными морозами и хвалили Сибирь, где в крепкий мороз затихает ветер.

Старшина Музыченко не сводил пристального взгляда с рядового Пименова. Как тот держит руки в строю, почему он присел на табуретку в казарме, когда все отправились в умывальник, или почему он оказался в умывальнике, когда все должны находиться в расположении роты. Почему расстегнута пуговка на воротнике гимнастерки. И почему смотрит вызывающе... Не смотрит, отвел в сторону глаза... Отвечает слишком громко... Мямлит еле слышно...

— Два наряда вне очереди!..

— Три наряда вне очереди!..

Это означало, что после коротких четырех часов сна в карауле предыдущей ночью — украдывалось у него полтора-два часа родного сна в собственной постели в казарме.

— Что положено отвечать?!

Старшина никогда не забывал о своих наказаниях. Он помнил все о Пименове. Не давал ему никакой поблажки.

— Есть, три наряда вне очереди. — Толик подумал, прав Комраков: хорошие люди не стоят. Кого назначают в старшины? Везде и всегда кто лезет в начальники? «Чтобы уметь командовать — надо уметь подчиняться». Высокопарная дурость, произносимая с пафосом. А я не хочу никем командовать. Не люблю! И не хочу подчиняться. За редким исключением, всегда пролезают такие, как Музыченко.

Случай способствовал тому, что враждебность старшины к нему усилилась.

Вторым номером на ротном пулемете был рядовой Зенков, глуповатый деревенский парнишка, незлой и неприметный, от него никому не было беспокойства. Однажды он, получив наряд вне очереди, отказался мыть пол после отбоя. Сержанты во главе со старшиной пытались его уломать, но он стоял на своем.

— Не буду мыть, — повторял он. Время шло, сержантам тоже хотелось по постелям. — Не буду, — твердил Зенков.

Тогда они подняли взвод, в котором служил Зенков, это был также взвод Толика, построили всех в ленкомнате, Зенкова поставили перед строем и стали воздействовать на него по принципу «один за всех, все за одного» — но в искаженном армейском (и тюремном) варианте, в котором глагол стоять, или бороться, или выручать заменен другим — отвечать.

Через полчаса солдаты угрюмо молчали, лишь Рябцев, первый номер на ротном пулемете, ближайший приятель Зенкова, они делили тяготы перетаскивания и обслуживания этой увесистой железяки, большую часть жизни проводили вместе, — лишь Рябцев стал ругаться и угрожать ему.

Не помогло.

— Взвод! тревога! — скомандовал Музыченко. — По полной форме — с противогазами!..

И пошел открывать ружкомнату.

И тут в дверях, когда сержанты сделали вид, что ничего не видят, как будто нет их, — несколько солдат подмяли Зенкова, начали избивать. Получилась свалка.

Толик бросился к ним, схватил того, кто оказался ближе, стал оттаскивать, называя по имени. Но сил у него было маловато. Один, другой со злостью отмахнулись от него. Было слышно, как в глубине кучи клацают удары, оттуда доносилось слабое попискивание, болезненные выкрики: плакал избиваемый Зенков.

Тяжело ударило по нервам. Он в первый раз присутствовал при столь вопиющем безобразии — солдаты избивали своего товарища. Он неплохо усвоил науку молча и покорно сносить издевательства над собой. Но эти приглушенные скулежные звуки, эта боль, причиняемая другому, насилие над безобидным, глуповатым пареньком — затуманили сознание.

Он выбежал в коридор, догнал старшину и, не помня себя, с яростью выкрикнул ему:

— Прекрати!.. Прекрати!.. эту подлость! Слышишь! Вернись! прекрати! Ты не имеешь права! — Старшина остановился и смотрел на него молча и изумленно. — Я НЕ ПОЗВОЛЮ тебе!.. Ответишь за все!

Куча-мала распалась. Зенков стоял на ногах, уткнув лицо в ладони.

— Что? Что ты сказал? — спрашивал его сержант. Зенков, чтобы не разрыдаться, не показать, что он плачет, отвечал еле слышно. — Что? Говори громче!.. Он будет мыть пол, — крикнул сержант Музыченке.

— Давно бы так, — сказал другой сержант.

Негодяи! подумал Толик — о товарищах, о сержантах, обо всех командирах до самого верха. Не хотелось жить. Он почувствовал дрожь внутри, каждая жилка, каждый нерв дрожали.

Жалобные звуки, задавленные кучей тел, звучали в памяти.

После этого случая старшина принялся следить за ним с каким-то неутомимым пристрастием, получая, по-видимому, особенное удовольствие от сознания доставляемой Толику неприятности. Казалось, в Толике сосредоточилось все вредное и дурное, что было в роте, именно так относился к нему старшина. Поскольку энергия человека имеет свои ограничения — другие ротные изгои, такие, как бедняга Сурен, могли вздохнуть свободно, расслабиться тихо и незаметно, под шумок направленной на Толика Пименова начальственной немилости.

Впрочем, для мытья полов после отбоя, или работы на кухне — а если направляли для чистки картошки, работа продолжалась до часу, до двух часов ночи — к Толику присоединяли того же Сурена, еще кого-нибудь другого, в следующий раз третьего.

Они менялись. Каждый раз был кто-нибудь новый.

Но он длительное время не имел ни одного вечера передышки. Он приходил в казарму из караула — к примеру, с третьего поста, где ему выпало сна в общей сложности часа четыре за сутки, — и вечером после отбоя, когда вся рота уходила на покой, Музыченко отправлял его отрабатывать внеочередной наряд. Очередной внеочередной, шутили солдаты из его роты. Они сочувствовали, но ничем не могли ему помочь. А уже следующим вечером, если накануне он стоял на третьем, — старшина назначал его на второй пост.

Несколько недель такой жизни подорвали его физические силы. Постоянное недосыпание, ежесекундное, страстное желание лечь, уснуть, дать отдых мышцам и нервам, каждой клеточке измученного организма — пагубным образом сказывалось на настроении. Ко всему он простудился, и надрывный, лающий кашель, боль в горле, ноющая ломота в суставах — таковы были проявления болезни. И оттого, что Толик кашлял на морозе, он еще больше простужался, а простужаясь, еще сильнее начинал кашлять. Когда он стоял на посту, кашель выворачивал его наизнанку, раздирал горло. А когда он входил в теплое помещение, что-то оттаивало у него в груди, и тогда кашель был затяжной, выматывающий. И Толик подолгу лежал без сна, теряя драгоценные минуты и борясь с собою. А те, кто спали рядом с ним, ворчали и ругались, потому что он своим кашлем мешал им.

— Никак не могу поговорить с тобой, — сказал Сазонов. — Видеть вижу, а поговорить не могу. — Он подошел к Толику в казарме в те случайные пять минут, которые оказались не занятыми ни строевой подготовкой, ни работой, ни политчасом. После подъема рота успела умыться, одеться, переделать кое-какие мелочи, всегда имеющиеся у старшины про запас, чтобы люди не слонялись без дела, и теперь нужно было строиться на завтрак. Но старшина по какому-то срочному делу побежал в каптерку, а может, и не в каптерку, но Комраков ушел вместе с ним, и все подумали, что в каптерку. И рота получила пять нежданных свободных минут. — Эк закрутило тебя, — сказал Сазонов. — Бывает же такое. Позавчера мы с тобой в одну команду попали?.. Ну, да. Я уж думал, поговорим. Ан взяли, тебя в одну сторону, меня в другую. Две группы. Только я тебя и видел... Я вечером рассыльным пошел. По штабу. А ты?

— Второй пост.

— Да, закрутило тебя... Тяжело. Через день на ремень...

— Передышки нет. — Толик закашлялся и, когда приступ оставил его, рукой вытер слезы, выступившие на глаза, и помотал головой. — Мозги от кашля трясутся.

— Я вот что хотел сказать тебе. Надо мириться с Музыченкой. В контакт надо войти... Он дерьмо, факт. Но ходим мы под ним, а не он под нами. Он начальник, и поэтому неважно, какой он человек. Нужно делать вид, что хороший человек. Потому что подчиняться все равно придется, и никуда не денешься от этого... Вот ты когда посылку получил и отнес ее в каптерку. Помнишь, в чемодан перекладывал?.. Ты всем чего-нибудь подарил. А Музыченку обошел...

— Не потому, что жалко.

— Я знаю!.. Не в этом дело. Он отпирал тебе каптерку, стоял там, топтался, слюнки текли. А ты: кому — печенье, кому — кусок колбасы. А ему ничего.

— Да мы с ним не друзья, не знакомые. Почему я должен ему какую-то любезность оказывать? Мы чужие люди.

— Вот и надо стать друзьями и знакомыми. И это просто сделать.

— Не могу я.

— Надо, — сказал Сазонов.

Это было участие. И оно необходимо было Толику, но и досадно стало на душе. Он сам себе был противен, оттого что не прекратил этот разговор. Но он несколько дней искал выход. И не мог найти. И слабая надежда, что кто-то другой придет, подскажет правильное решение, останавливала его.

дальше >>

________________________________________________________

Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей

и с обязательной ссылкой на автора.