Роман Литван. Из записных книжек
Листопад
В парке был листопад. Миллионы листьев заполнили воздух, они кружились и спиралями падали на землю. Временами порыв ветра подхватывал отдельные листы и возносил их выше деревьев, к самому небу; они плавно летели там, на недосягаемой высоте. Свежий красно-желтый ковер устилал дорожки.
Деревья рождаются и умирают много раз. Каждую осень они погружаются в спячку, похожую на смерть, и каждую весну они возвращаются к новой жизни. Но этот меднолистый, стройный клен был молод и прекрасен, словно он не стоял на пороге умирания, а только вступал в жизнь.
Под огромной корявой липой приютился маленький двухгодичный тополек. Но какой красавец! Он был весь ярко-багровый, и казалось, он вылит искусным мастером и его листья должны стучать, издавая металлический звук, при малейшем дуновении ветерка.
Над дорогой, по обеим сторонам, возвышались два дуба. Они росли рядом, но один был снизу доверху красно-желтый, у другого — листья только по краям начинали желтеть. Они протянули друг другу по одной крепкой, пушистой ветке. Словно два великана пожимают друг другу руку.
Неповторима осенняя роскошь. Грустный запах влажного леса, пунцовый боярышник, чеканное кружево клена — еще несколько дней, какая-нибудь неделя, и все кончится.
В байдарке
Я чуть толкнул веслом, и лодочка моя вспорхнула и быстро полетела над водой.
Я толкнулся еще раз и еще, сильнее. Вода забулькала по обшивке, и голой ногой я почувствовал сквозь эластичную ткань, как прохладная вода течет и струится, убегая назад. Сердце мое дрогнуло. Ощущение было легкое и волнующее, как первый поцелуй...
Бальзак. «О Бейле»
«В каждом поколении у человечества здесь, на Земле, есть свои созвездия душ... народ избранников, для которого работают истинные художники и чье одобрение помогает им переносить нищету, наглость выскочек и пренебрежение правительства».
Отбросил всё
Однажды он отбросил всё, все дела и развлечения, и разговоры — и сел писать.
— Сделай то-то и то-то, — сказала жена и, когда он возразил, заворчала: — Ты не в первый раз уже собираешься так, и ничего не выходит у тебя. Все равно понапрасну время потеряешь. Уж лучше бы помог мне.
Но он промолчал и продолжал писать. И завтра, и послезавтра он в намеченное время садился писать, отбрасывая все, и ничто не могло отвлечь его.
Я искал в книгах
Я искал в книгах ответ на мучившие меня вопросы. С жадностью я вчитывался, вгрызался в десятки и сотни повествований. И если в детстве и чуть позднее я мог в своих поисках идти только увлекательной дорогой, то годам к 15 жажда знания погнала меня на трудные, серьезные, скучноватые, а порой и непроходимые дороги, пастбища, поля и овраги. И многие труднопроходимые дороги при серьезном отношении к ним, после затраты определенного усилия подарили мне увлекательное путешествие, радость познания и иногда счастье. И все же на самый трудный вопрос — смерть и смысл жизни — я не получал ответа. Были умалчивания, подмены, ложь явная, лицемерие и проч. Правдивого ответа не было.
Даже Л.Толстой в своих поисках, казалось, вот-вот еще самую капельку, такую маленькую, что только протянуть руку, раскрыть глаза пошире — и все тебе откроется, даже Л.Толстой в самый последний момент напускал туману. Его пугал правдивый и суровый ответ на этот вопрос вопросов. Отсюда его метания, беспокойство, самообманы и самообольщения. Даже этот великий из всех великих художников в страхе перед бездной зажмурил глаза.
Образы, картины
Читатель не должен замечать слова. Перед ним должны вставать образы, картины — и внутри него ощущения, мысли. Для этого ритмы должны быть незаметны, например, полностью должна отсутствовать окраска ритма в диалоге. В противном случае внимание будет отвлекаться. Хемингуэй гениален, люблю его очень. Но местами он увлекался формой и, порой, забываешь, о чем речь, в чем суть, и видишь только слова и их расстановку.
Ну, еще бы
— Ну, еще бы, — с горечью сказал он, — разве вокруг могут быть таланты. Это где-то там, вдали. А мы живем всегда среди посредственностей.
Я творил
«Я творил для блага будущего человечества».
Андре Жид. «Тезей».
Именно это устремление движет всеми чокнутыми людьми идеалов, вставшими на путь проповедничества, пророчества, Бого- и человекоискания.
И Роман-то свой («Прекрасный миг вечности») я тоже писал для будущего читателя в основном, хотя многое в нем должно было с наибольшей остротой затронуть современного.
С самого начала работы над романом, который предназначался мною для серьезного, настоящего читателя, — владела наивная вера, что если не сегодня, то в будущем, с общим развитием человечества, читатель будет талантливее, умнее, развитей. Все поймет, все увидит, заметит. Сможет сопоставить разные линии, судьбы, ритмические параллели и даже нюансы языка, сумеет оценить широту и мощь языка, его работу на содержание, на мысль, на чувство в каждом куске, ежесекундно, наконец, незаметность слов, дающих читателю целостную и объемную картину, надсловную, помимословную глубину картины, развития действия и характеров.
1989 год
Игроки
(неиспользованный отрывок из романа "Прекрасный миг вечности", том 2)
ИГРОКИ
Полил холодный дождь. Они встали под навес. Потом Женя дернул дверь, она открылась, и они вошли в освещенную комнату, оказавшуюся бильярдной.
Стояло четыре больших бильярда, и на всех играли.
— Косой говорил, здесь большие деньги проигрывают.
— И выигрывают, — сказал Абрам. — Но надо тренироваться.
— Как в любом деле.
— Да. — Они говорили вполголоса, притворяясь знатоками, стали наблюдать игру на втором бильярде. Шары сталкивались и разлетались по зеленому сукну. Пожилой игрок с усиками, ударяя, следил за шарами с надеждой, потом когда становилось ясно, что промах, смотрел на них с укоризной, и тут же выражение его глаз менялось на беспокойное, появлялась тревога: не дай Бог получится подставка. Когда шары затихали на столе, он снова делался серьезным и угрюмым. Губы его едва слышно шевелились, произнося заклинания или выбрасывая ругательства. Но когда бил партнер, лицо его постоянно сохраняло непроницаемо бесстрастную маску. У молодого партнера руки дрожали, он как сумасшедший вышагивал вокруг стола. Абрам посмотрел в окно. — Застряли. Все шахматисты разойдутся, пока кончится этот проклятый дождь.
СТАРИК
Их затолкали из тамбура к первым сиденьям. Старик поднялся с деревянной скамеечки и рванулся к выходу. Мужчина со злостью сказал ему:
— Куда лезешь! — Он держал ребенка на руках.
— Очень вы об них заботитесь, — сказал старик, проталкиваясь к двери.
— Уж он ни о ком не заботился, — сказала женщина в черной драповой шляпе.
— Были ли у него дети? — ответила ей другая женщина.
— У него-то были... — сказала им третья, между тем как трамвай поехал, оставив старика, — был ли он сам у кого-нибудь...
Все, кто слышал разговор, засмеялись. Жене сделалось грустно.
— Пойдем по кружке пива? — сказал Абрам. — Я угощаю.
Потребление искусства
Любое искусство, потребление искусства — это игра, имеющая свои законы. И только если читатель, зритель, слушатель знает законы этой игры и приемлет эти законы, ему доступно наслаждение искусством.
Чтобы прочесть и понять книгу, нужно затратить определенное усилие, преодолеть трудности, но не это только. Нужно знать законы «игры в чтение книги». Ты бежишь глазами по строчкам, не замечая ни строчек, ни самого бега по ним. Ты при этом видишь не страницу книги, а образы, картины, мысли, там воссоздаваемые. Ты должен принять те законы, которые применил создатель (автор), в противном случае получится, что он забивает гол в то время, когда, по твоему мнению, он находился в офсайде: проще говоря, его картины и чувства не станут твоими чувствами, и его замысел пропадет для тебя. Конечно, если ты, читатель, не считаешь его, автора, создателем, тогда его законы — чушь для тебя, а его создание — бездарная и неумная галиматья. Впрочем, последнее относится уже не к законам игры в целом, знание которых обязательно для потребителя, а к законам творчества, а они выбираются талантом и зависят от таланта создателя.
Мне кажется, что наиболее простые законы игры в кинематографе. Там все близко к реальной, привычной жизни, и поэтому зрителю легко понять и освоить законы игры.
Что касается законов творчества, то они всюду целиком, я повторяю, зависят от таланта создателя. Если создатель бездарен, то законы его творчества не будут необходимыми и гармоничными, а система, созданная на их основе, невзирая ни на какие ухищрения, будет кривобокой, косоглазой и примитивной калекой.
Содержание искусства — человек, его душа, настроения, боль и радость, желания и запреты. Но — не ситуация, которая есть лишь фон действия персонажей.
Исторические события, войны, хозяйственные, производственные вопросы, технические проблемы не могут быть содержанием подлинного искусства.
Чтение книги
Ничто не может сравниться с хорошей книгой: никакой кинофильм, никакая телепередача, никакой концерт.
Я беру книгу в руки, читаю, могу вернуться строкой выше, страницей выше, сделать
пометку на полях, внутри текста, смотреть одновременно в эту страницу и в другую
— рядом, в конце, в начале книги.
Я еще могу разложить перед собой 2—3—4 книги и сравнивать, вести поиск и проч. и
проч.
Если какое-либо техническое новшество когда-нибудь и сможет заменить книгу, то лишь такое, которое будет иметь те же самые качества.
Дело не только в привычке. Такой объем впечатлений, красочных образов любого уровня сложности, такое влияние на мысль, на душу человека может подарить только одно занятие — чтение книги.
Век другой — другие птицы,
А у птиц другие песни!
Я б их, может быть, любил,
Если б мне другие уши!
Генрих Гейне. Атта Троль
ЛИТЕРАТУРА: ТРАДИЦИЯ, ТВОРЧЕСТВО, РЕАЛЬНОСТЬ
Все, к чему меня влекло всю мою жизнь, что мне было интересно, всё, что я делал и, кажется, делал неплохо, — сегодня стало никому не нужно. Мир изменился до неузнаваемости за какие-то 10—15 лет. Интересы людей коренным образом переменились. Безмозглый телевизор, сериалы, стереотип «аналитических» программ. Дешевка дефективного (пардон, детективного) чтива, полностью лишенного даже намека на блеск и осмысленность Артура Конан Дойля или Честертона. Настоящая ЛИТЕРАТУРА сегодня всем до лампочки. Бальзак? Чехов? Лесков? Филдинг? Дай Бог, чтобы хоть имена такие знали, — но читать не хотят, а захотят — не смогут, потому что нет навыка, привычки к Литературе.
Такова ситуация. Так оно получилось, к этому пришло, и ничего тут не поделаешь. Что будет через 30 лет — не берусь прогнозировать: мое время прошло, так было испокон веков, «отцы и дети»(!!), плохо ли, хорошо — время другое, другие птицы, а у птиц другие песни. Я б их может быть любил, но уши у меня мои, других нет — и я их никогда, при всем моем желании, не смогу полюбить.
Нет и нет — ничего для меня нет. Остались преданные друзья — на книжных полках. Природа. Сосны. Звезды на небе. Просто жизнь. Ну, а «культура» — прошу прощения — сегодняшняя воспринимается как самое что ни на есть разнузданное бескультурье.
Хотя в молодости очень любил и танцевать, и красивых женщин, и выпить не дурак, — существовало при этом нечто иное, глубокое. Это было самое прекрасное. Куприн и Лев Толстой, Гельвеций и Кропоткин, «Архипелаг Гулаг», Свифт, Стендаль... Вот что волновало в наивысшей степени! И было замечательное чувство, оттого что рядом много, множество людей такого же строя мыслей, такой же направленности интересов; в голову не приходило, что может как-то быть иначе. И вот теперь, в силу того что новая поросль повернулась в сторону других развлечений (а литература художественная главным образом — для молодых), редкие вымирающие мастодонты оказались в изоляции, разделенные громадным, непреодолимым пространством массовой зрелищной, нахрапистой продукции, и они, бедные, потонули, растворились на этом пространстве, невидимые друг другу, неспособные отыскать, позвать или услышать родственную душу.
Искусство, литература, эта высшая ступень совокупного интеллекта и чувства, впервые возникшая на заре человеческой юности многие тысячелетия назад, — сегодня, пусть в сниженном, усредненном виде, проникает повсюду, в той или иной форме достигает каждого человека. Однако, подлинные ценители встречаются все реже, их процент в среде образованной, потребляющей искусство, «культурной» публики удручающе мал в сравнении с таким же процентом в среде интеллигенции, скажем, XIX века.
Но если подумать, как несопоставимы абсолютные цифры образованных людей того времени и сегодня, — может быть, не так все страшно: сегодня ведь все образованы, то есть обучены грамоте. В 1845 году также были люди суеты, и их было огромное большинство, и были люди неспешного размышления. Если говорить об абсолютных цифрах, может оказаться, что количество людей увлеченных искусством на высоком уровне восприятия — и тогда и сегодня приблизительно одинаково. Для посвященного человека в настоящее время беда заключается в том, что ему труднее пробиться через плотную массу читающей и даже с легкостью пишущей братии к себе подобному; в позапрошлом веке такой человек был отчетливо виден издали на большом расстоянии, подобно кургану возвышаясь над ковыльным однообразием малообразованных «простолюдинов».
Мир чуждый, не мой, неприемлемый для меня вокруг. Мне скучно в нем. А я живу. Живу в прошлом, прошлыми достижениями: теплится слабая надежда — а вдруг они когда-нибудь вновь обретут свою истинную цену для вновь живущих, новое поколение молодых потребует их для своего удовольствия, взамен удовольствий нынешних, и для души, и для ума!
2003
_________________________________________
© Роман Литван 1989―2001 и 2004
Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей
и с обязательной ссылкой на автора.